У калеки Синди Уайтинг подруг, конечно, не водилось, и завязывать романтические отношения от ее имени было некому. Не попади она в детстве под машину, Синди, с ее богатыми родителями и отменным происхождением, оказалась бы если не на самом пике социальной пирамиды, то уж точно очень близко к вершине, но, хотя все с нею были приветливы, факт оставался фактом: Синди – калека. Не то чтобы кого-то радовали ее увечья, просто невозможно было притворяться, что она не то, чем является. Без посредницы ей ничего не оставалось, как выступить от своего лица, что она и сделала однажды в столовой, когда Майлз, проходя мимо, остановился, чтобы взять ее поднос с грязной посудой.

– Я люблю тебя, – сказала она без всякой преамбулы.

Майлз и сам испытывал трудности по части сближения – помимо тех, что создавала Синди Уайтинг. Друзья у него имелись – ребята вроде Отто Мейера младшего, с семейным статусом, как и у Майлза, пусть невыдающимся, но приемлемым, – и они могли бы успешно, хотя и неуклюже уладить его сердечные дела, но Майлз совершил промах, влюбившись вне системы – в девушку по имени Шарлин Гардинер, которая работала официанткой в непритязательном заведении в старом центре города и была на три года старше Майлза. Система была попросту не приспособлена для того, чтобы оказывать помощь ребятам, когда они по глупости влюблялись вне заданных параметров, и это означало, что и Майлз Роби, и Синди Уайтинг действовали на свой страх и риск.

Он знал, что Шарлин Гардинер влюблена в него не больше, чем он в Синди Уайтинг, но Майлза это не останавливало. Он искал ее общества, в основном – сидя за столиком в “Имперском гриле” и пялясь на нее с собачьей преданностью, а чтобы не торчать за столиком в одиночестве, он почти каждый день уговаривал Отто Мейера мл. составить ему компанию в ресторане после уроков. Поэтому он отлично понимал, в какую эмоциональную передрягу угодит, если согласится на предложение миссис Уайтинг давать ему уроки вождения. Его вырвут из орбиты Шарлин Гардинер, переместив в орбиту Синди Уайтинг. И в ее гравитационном поле он будет чувствовать себя одиночкой, брошенным на произвол судьбы. А обращаться за помощью к матери бесполезно. Лютая жестокость школьных влюбленностей вгоняет почти всех взрослых в коллективную амнезию. Пережив этот ужас в свое время, они запирают соответствующие воспоминания в самый темный отсек подсознания, складируя их там навеки, потому что размышлять об этом невыносимо. И чем сноровистее вы были в школьных романтических играх, тем глубже захоронены ваши постыдные воспоминания. По этой причине родители столь часто испытывают смутное беспокойство, глядя на своих детей-старшеклассников, но каменеют при мысли расспросить отпрысков об их социальной жизни. Разбитое сердце, утешают они себя, – “неизбежный этап взросления”.

Грейс Роби была исключением из этого правила. Она почему-то не забыла о школьных ужасах. Она уже несколько лет работала у миссис Уайтинг и каждый день видела, в каком настроении Синди возвращается из школы, что только обостряло ее врожденную эмпатию.

– Сил нет на это смотреть, Майлз, – призналась она однажды вечером. – Как можно подвергать ребенка остракизму, изо дня в день разбивать ей сердце! Мы рождены, чтобы исполнить свой долг, Майлз. Ты помнишь об этом, да? Свой моральный долг!

Майлз не мог не согласиться с матерью, хотя предпочел бы более широкое толкование местоимения “мы”. Он не отказывался участвовать, но склонялся к тому, чтобы распространить моральную ответственность за Синди Уайтинг на всех жителей Эмпайр Фоллз, обязав каждого время от времени вносить свой посильный вклад в виде доброго слова или поступка, и все были бы довольны. Он подозревал, однако, что у его матери на уме нечто совсем иное. И Майлз был заранее уверен, что мать скептически отнесется к его идее разделить бремя в лице Синди Уайтинг с другими людьми. Большинство, скажет она, от своей “доли” откажется. Грейс верила, что те, кто ясно понимает свой долг, призваны Господом воодушевлять, не жалея сил, нравственно слепых. И в случае с Синди Уайтинг, говоря “мы”, она имела в виду “ты”.

Тогда же кое-что еще тревожило Майлза, но ему пришлось бы сильно постараться, чтобы объяснить словами, что именно его тревожит. Потеряв работу на фабрике и устроившись к миссис Уайтинг, его мать казалась ему другой, не такой, как прежде, словно ее жизнь перешла в некое иное состояние. У этой перемены имелись и внешние признаки, не настолько явственные, чтобы ткнуть в них пальцем, но хотя трансформация происходила медленно, он не мог ее не замечать. С Мартас-Винъярда Грейс вернулась в глубоком горе, и сперва Майлз думал, что она будет вечно тосковать по Чарли Мэйну. Однако с тех пор, как Грейс начала работать у миссис Уайтинг, ее тоска постепенно развеивалась – в том же ритме, в каком мать обживала новую территорию. Счастливой она не выглядела, скорее спокойной, хотя и это определение тут не слишком годилось. Как и “смирившаяся” – при том что горевала Грейс явно меньше. Будто ей открылась тайна, которую она всю жизнь тщилась разгадать, и новое знание, мало что изменив, сделало ее существование более сносным. Дома она все реже “воспитывала” и Майлза, и его отца (когда Макс осчастливливал их своим присутствием, разумеется).

Майлза она любила по-прежнему, в этом он не сомневался, и все же что-то между ними изменилось. Ее рабочий день у миссис Уайтинг длился долго, и когда мать наконец возвращалась вечером домой, то появлялась словно из другой вселенной и порою сидела с полчаса за кухонным столом, оглядывая их маленький дом как нечто странное, загадочное и совершенно непостижимое. А иногда Майлз ловил на себе ее взгляд, и она смотрела на него так, будто и он был загадкой, чужаком, из тех, кого она некогда хорошо знала, но после пластической операции, проведенной искусным хирургом, уже не была уверена, тот ли он, за кого себя выдает.

Ее вопрошающий взгляд Майлз объяснял естественными причинами. За год до окончания школы он вымахал на несколько дюймов и теперь был выше обоих родителей, так что, возможно, физическое взросление сына как-то подействовало на мать. Если его мальчишеская страсть лазать по деревьям пугала Грейс до смерти, то теперь она меньше за него боялась. Однако иногда выражение ее лица наводило на мысль, что она предвидит его судьбу во всей ее неизбежности, – судьбу, которую она сама бы для него не выбрала, и бесстрастность, с каковой она воспринимала увиденное, Майлз находил страшноватой.

Будущее их семьи Грейс волновало теперь куда меньше – о деньгах она более не беспокоилась, хотя неизбывная ненадежность Макса гарантировала лишь существование от зарплаты до зарплаты, – взамен Грейс погрузилась в проблемы семьи Уайтингов. В особенности она переживала за Синди, и ее заботливость по отношению к девочке граничила с наваждением. Каждый день она допрашивала Майлза, как Синди чувствовала себя в школе, хотя прекрасно знала, что они с Майлзом занимаются вместе только по одному предмету. Снова и снова мать требовала от Майлза обещания не допускать, чтобы Синди сидела одна за ланчем, и он в который раз объяснял: Синди далеко не каждый день появляется в столовой, или приходит позже вместе с кем-нибудь из преподавателей, или когда Майлз уже съел половину ланча. Иногда, кстати, она сидела за столом рядом с мистером Бонифейсом.