Но кое-что Майлз опускал. Он не рассказывал матери, как часто Синди сидит одна с краю стола, рассчитанного человек на двадцать с лишним, тогда как на другом краю сгрудились хохочущие шумливые ребята, будто намеренно ее не замечающие. Постороннему человеку, впервые оказавшемуся в столовой, померещилось бы, что, в отличие от ее одноклассников, Синди сделана из иного, более тяжелого материала и ребятам приходится группироваться на другом конце стола, чтобы тот не опрокинулся. Также Майлз не посвящал мать в свои собственные изобретательные методы держать данное ей слово: поев в компании друзей, вставать из-за стола почти перед самым звонком на урок и подходить к Синди всего минуты на две; случалось, он подгадывал так, что подходил к ней, когда звонок уже звенел, и он едва успевал убрать ее поднос, а о том, чтобы подсесть к ней, уже не могло быть и речи. Проблема, однако, заключалась в том, что эти хлипкие знаки внимания даже Майлзу в его шестнадцать лет виделись равно избыточными и недостаточными: он делал больше, чем кто-либо, и куда меньше, чем требовала совесть. А совесть у него имелась. Ее наличие он болезненно ощущал – будто нож воткнули в его неуступчивое сердце – каждый раз, когда Синди приветствовала его улыбкой, исполненной надежды.

Но не только о Синди Уайтинг заботилась его мать. Постепенно Грейс начала вникать во все, что происходило в особняке Уайтингов. Она приходила домой, обеспокоенная бабочками-мешочницами, оплетавшими шелковистыми коконами кусты гортензии; она волновалась из-за креветок, купленных в супермаркете, – не утратят ли они свежести к субботнему собранию членов больничного комитета; ее тревожило, что особняк за рекой слишком обособлен от города и его обитатели могут стать легкой добычей для всякого сброда, шныряющего по ту сторону Железного моста.

Хотя временами рассеянная и как бы отстраненная, мать была вдвойне благодарна Майлзу за помощь по дому. Он научился готовить ужин себе и младшему брату, и Грейс могла спокойно доверить ему покупку самого необходимого – навроде туалетной бумаги, стирального порошка и молока.

– Ума не приложу, почему я не могу ни на чем сосредоточиться, – жаловалась она Майлзу, когда забывала что-то купить или оплатить вовремя счет за телефон. – Честное слово, не знаю, где витают мои мысли.

Майлз точно знал где, ему все было ясно, но он так сильно любил мать, что не мог сказать об этом вслух. Грейс нашла себе другую семью.

* * *

Миссис Уайтинг казалась искренне расположенной к Майлзу, что его удивило: обычно молодежь миссис Уайтинг только раздражала. И она не думала скрывать своего отношения к подросткам: всех поголовно необходимо держать в учреждениях для психически больных преступников до тех пор, пока из их лексикона не будет вычищено словечко “прикольный". Прочих своих радикальных воззрений она тоже никогда не утаивала. Каждый день ровно в 3.35 она подъезжала на “линкольне" к старшей школе. Уроки заканчивались в 3.20, но к тому времени вдоль улицы выстраивались школьные автобусы и ученики из всех четырех параллелей валом валили из четырех дверей – столпотворение оголтелых, куда нетвердо стоявшей на ногах девочке соваться не следовало. Впрочем, у Синди уже выработалась привычка ждать, пока рассосется толпа. Когда они с матерью куда-нибудь выбирались, они всегда оказывались по одну сторону с перепуганными стариками, родителями с маленькими детьми и людьми застенчивыми и робкими, пока сильные и проворные освобождали проходы. Они избегали универмагов, очередей за мороженым и попкорном на озерном берегу – всего, что грозило толкотней. За свою недолгую жизнь Синди усвоила: если проявить терпение, мороженого и попкорна ей хватит за глаза и она сможет полакомиться этими вкусностями точно так же, как ее подвижные и бойкие сверстники. Вот только не с ними вместе.

Итак, когда автобусная флотилия отчаливала, до отказа груженная имперскими вандалами и гуннами, готами и вестготами, лишь тогда “линкольн" въезжал на полосу с маркировкой “ДЛЯ ШКОЛЬНЫХ АВТОБУСОВ”. Майлз был благодарен миссис Уайтинг за уроки вождения, но он сразу же понял, во что ему обойдется этот инструктаж. Отныне, вдобавок к жестам доброй воли в столовой, от него требовалось проводить минут десять-пятнадцать в обществе Синди после занятий, пока они дожидались ее мать. Хотя оба учились в одной параллели, классные комнаты у них были разные, поэтому Майлз, после того как схлынет первая волна школьников, помогал Синди собрать ее вещи и донести до главного входа. В теплую погоду они ждали снаружи, пока не сообразили, что, оставаясь внутри, насмешек огребут много меньше.

Понятно, для Синди Уайтинг насмешки не были новостью. В начальной школе – жестокие пантомимы одноклассников, изображавших, как она переваливается с ноги на ногу, будто насмотрелась старых фильмов про Франкенштейна, в которых это чудище держало руки в стороны, чтобы не упасть. “Походка Уайтинг”, так они это называли, и соревновались между собой на самое “похожее” воспроизведение пластики Синди. На игровой площадке во время большой перемены нередко можно было увидеть трех-четырех репетирующих мальчиков: они натыкались на качели, потом горку и сметали рукой встречные предметы. “Походка Уайтинг” была столь греющей душу забавой, что ей предавались и в средней школе – до того дня, пока там не появилась старшеклассница Шарлин Гардинер. Забежав на секунду, чтобы передать забывчивому младшему брату деньги на ланч, она увидела в коридоре группу мальчиков, которые следовали по пятам за девочкой Уайтинг, подражая ее походке. Когда Синди оборачивалась, мальчики застывали с невинным видом. Шарлин Гардинер рассвирепела и осведомилась у них с испепеляющим презрением в голосе, когда же они наконец повзрослеют.

Для мальчиков, учившихся в средней школе, неодобрительное замечание из уст Шарлин Гардинер было весомее всех прочих, поскольку Шарлин обладала самыми головокружительными буферами во всем Эмпайр Фоллз и конкуренток у нее не было. Один из группы имитаторов, Джимми Минти, предыдущим летом увидел ее в бикини на озере и потом весь осенний семестр грезил Шарлин, нагнувшейся за лосьоном для загара. От сомнения в твоей зрелости, высказанного Шарлин Гардинер, мошонка определенно скукоживалась, и с того дня игра в “походку Уайтинг” стала не прикольной, а те, кто ею увлекался ранее, решили, что они, как и было велено, наконец повзрослели.

Возможно, этим объясняется великое облегчение, снизошедшее на них в первый день весеннего триместра, когда они обнаружили, что Синди Уайтинг уже не в одиночестве дожидается, пока мать возьмет ее под свою защиту, но на пару с Майлзом Роби. Конечно, потешаться над Синди Уайтинг по-прежнему было не прикольно, но в качестве половины пары она опять стала законной добычей, пусть даже за мишень для новой серии издевок старательно выдавали Майлза. Парни из тех, кто уже обзавелся водительскими правами, под рев двигателей покидали парковку, сигналили и, высунувшись из окон, громко подбадривали Майлза в его сексуальных начинаниях, пока он вместе с Синди Уайтинг сидел на каменной скамье, подаренной школе выпускниками 1943 года.

Еще приятнее было показать парочке голый зад; впрочем, произошло это лишь однажды, поскольку голозадые пали жертвой невезения и собственной непредусмотрительности. Их целью было нанести оперативно-тактический удар по двум лузерам на каменной скамье, но стоило им выставить в окошки набирающего скорость автомобиля свои прыщавые задницы, как на пороге школы возник мистер Бонифейс, привлеченный завыванием клаксонов. От явившегося ему зрелища он остолбенел и не сводил глаз с автомобиля, пока тот не скрылся за углом. Вихляющие задницы могли принадлежать кому угодно, разумеется, но мистер Бонифейс запомнил машину, затем быстро ее идентифицировал и временно отстранил от занятий искомых школяров. К их несчастью, директор счел, что задницы предназначались ему, и парни долго маялись, придумывая, как вывести его из этого заблуждения. Вряд ли признание в том, что голые зады они демонстрировали не столько директору, сколько юной калеке, нашло бы у него понимание.