что он-де ведет себя как надлежит полководцу и военному вождю, а не первосвященнику, наместнику Христову. С другой стороны, возможно, он озаботился спасением собственной души.

Каковы бы ни были причины, вариант гробницы, на котором в начале мая наконец сошлись Микеланджело и наследники Юлия, обнаруживал все признаки компромисса[719]. В сущности, это был монумент, спроектированный Микеланджело в 1505 году, однако теперь он неловко прислонялся к стене одним боком, а еще к нему была присоединена «капелла», на которую сверху полагалось взгромоздить скульптурную группу из разряда «Мадонна с Младенцем», а значит, весь замысел утрачивал первоначальные почти языческие черты и делался более традиционным, чем желал того мастер.

Кроме того, новый монумент включал в себя изваяние Юлия, окруженное четырьмя ангелами и обрамленное шестью крупными фигурами, сидящими вокруг этой группы. Однако, если бы этот новый замысел был воплощен, то, по всей вероятности, поражал бы своей несуразностью и разнородностью составляющих. Согласно контракту, всю эту гигантскую конструкцию, все еще предусматривавшую около сорока скульптур – некоторые из них значительно больше человеческого роста, – Микеланджело надлежало завершить за семь лет, считая от даты подписания; совершенно очевидно, что это было неосуществимо.

Из своей старой мастерской, неподалеку от площади напротив собора Святого Петра, Микеланджело перебрался в дом, видимо принадлежавший кардиналу Леонардо Гроссо делла Ровере, племяннику папы Юлия и одному из его душеприказчиков, известному под именем кардинала Аджинензи, поскольку он носил сан епископа города Ажен, что во Франции. Новое обиталище располагалось в Мачелло деи Корви, возле колонны Траяна и Кампидольо, примерно там, где густонаселенные районы ренессансного Рима граничили с так называемым disabitato, почти сельской местностью за пределами средневекового и ренессансного центра, испещренной античными руинами[720].

Новое жилище Микеланджело было просторным, и несколько лет спустя его описывали как «дом в несколько этажей, с приемными, спальнями, с участком земли и садами, с огородом, колодцами и другими постройками»[721]. На своем участке он возвел две мастерские, причем одна из них была настолько большой, что в ней помещалась фронтальная секция монумента, шириной, как заметил Микеланджело, одиннадцать брачча, локтей, или почти шесть с половиной метров. Здесь он мог без помех предаваться занятию, о котором, по собственным заверениям, только и мечтал всю жизнь, то есть ваять скульптуры из мрамора. Он был богат, и, судя по всему, его состояние могло умножиться. Согласно контракту, который он подписал с душеприказчиками покойного папы, ему полагался гонорар в шестнадцать тысяч пятьсот дукатов – колоссальная сумма для художника.

Из этих денег он уже получил немалый задаток, однако, по-видимому, непристойным образом торговался, требуя больше. Спустя десять лет, набрасывая вчерне письмо, исполненное грусти и, подобно многим его посланиям, посвященное судьбе гробницы, нескончаемым контрактам на ее выполнение и условиям оных, Микеланджело заметил, что в какой-то момент кардинал делла Ровере выбранил его «мошенником»[722].

В контракте особо оговаривалось еще одно важное условие: он обязался не приступать ни к какому иному заказу, который мог бы отвлечь его от работы над монументальной гробницей. Как обычно, Микеланджело это условие проигнорировал. Спустя всего три недели со дня подписания контракта, 22 мая, он согласился изваять еще одну скульптуру, обнаженного «Воскресшего Христа», для мемориальной капеллы в церкви Санта-Мария сопра Минерва, посвященной памяти римской аристократки Марии Поркари. С практической точки зрения он явно не нуждался в дополнительной работе – сорок первой статуе большого масштаба, которую надлежало завершить к оговоренному сроку. Гонорар в двести дукатов казался сущей безделицей по сравнению с другими его заработками. Возможно, он принялся за эту статую потому, что был знаком с заказчиком, Метелло Вари, родственником покойной Марии и клиентом банка Бальдуччи, куда его, без сомнения, направил Якопо Галли[723].

Сам Вари писал, что, по его мнению, Микеланджело согласился на эту работу, «движимый скорее добрым расположением ко мне, чем любовью к деньгам». Впервые Микеланджело обнаружил качества, несовместимые[724] с его обычной жаждой наживы, то есть желание не рабски угождать богатым и могущественным ради денег, но добровольно трудиться на благо тех, кто ему по нраву.

После долгих лет вынужденного труда над фресковыми росписями и бронзовой скульптурой, к которым не лежала его душа, Микеланджело, казалось бы, должен был испытывать блаженство, занявшись наконец любимым делом. Однако, судя по его письмам, датированным концом 1512 года, он завершал потолок Сикстинской капеллы в весьма свойственном ему состоянии изнеможения, которое сопровождалось депрессией, яростной и неотступной. Возможно, живописный «марафон» стоил ему слишком больших усилий и в итоге лишил его всякой энергии, и мрачное настроение его не покидало. Не исключено, что его угнетал новый проект гробницы, на котором настояли папские душеприказчики, а может быть, его печалила стремительно меняющаяся политическая обстановка.

В начале года во Флоренции по-прежнему не спадала напряженность. 18 февраля, незадолго до смерти Юлия, из кармана знатного молодого флорентийца по имени Пьетро Паоло Босколи выпал клочок бумаги со списком имен. Бдительные граждане предъявили его агентам нового режима Медичи, и те заподозрили заговор. Босколи и его ближайшего друга Агостино ди Луку Каппони тотчас же арестовали по обвинению в заговоре с целью убить Джулиано Медичи. Задержанных подвергли пыткам. Они признались, что настроены против Медичи, но уверяли, что в их списке перечислены имена не заговорщиков, а всего лишь людей, разделяющих их убеждения[725].

В крамольном списке фигурировало и имя Никколо Макиавелли. Прошлой осенью, когда Медичи вернулись к власти, Макиавелли лишился чиновничьей должности. Как только его имя всплыло в списке предполагаемых заговорщиков, был выдан ордер на его арест, и он был объявлен вне закона по всей Флоренции. Его схватили и также подвергли пыткам, шесть раз вздернув на дыбе, strappado, предварительно связав за спиной кисти, подняв и опустив, так что вес тела пришелся на руки и они вырвались из плечевых суставов.

Сознаваться бедному Макиавелли было не в чем, поэтому его бросили в тюрьму Стинке, где он посвящал сонеты Джулиано Медичи, моля его освободить. Босколи и Каппони были обезглавлены 22 февраля. Ночью накануне казни их утешал еще один друг, Лука делла Роббиа, потомок скульптора, впоследствии оставивший описание их беспримерного мужества[726]. Босколи и Каппони умерли с мыслями о Христе и Бруте, герое, убившем тирана Цезаря.

Спустя всего две недели политическая ситуация в Италии вновь изменилась, на сей раз новый баланс сил создали выборы нового папы[727]. Кардинал Джованни Медичи опоздал на конклав. Он прибыл из Флоренции в паланкине, страдая от мучительного анального нарыва. По мнению римских букмекеров, на предстоящих выборах не было