– Как это? – удивляется Рита. – Разве в наше время такое бывает?

– Еще как бывает. Дом-то старый. Что-то испортилось, труба засорилась, и все: топи по-черному, если дело зимой. И вот этого мальчика, Ваня его звали, родители заставляли охотиться на кошек. Поймает кошку – пустят домой ночевать, а не поймает – не пустят. А кошек тех потом убивали и ели.

– Ужас…

– Вот-вот. Ужас. А потом Ванин отец соседа убил, в драке зарезал. Не знал, что с трупом делать, распилил на куски и закопал в огороде среди грядок. Но и это еще не все: голову он закапывать не стал. Завернул в целлофановый пакет и положил в холодильник.

– Боже! Зачем?

– Откуда мне знать? Может, для устрашения будущих врагов или из ненависти… А может, так действовало чувство вины, которое заставляет убийцу возвращаться на место преступления. Голова лежала в холодильнике много месяцев, а рядом ставили кастрюли, хранили еду… Ваня все знал – и про соседа, и про голову. Домой боялся ходить, жил под крыльцом… Потом какая-то добрая душа на родителей Ваниных нажаловалась, что они плохо с ним обращаются. Приехала чиновница из опеки и забрала Ваню в реабилитационный центр. Перед тем как забрать, заглянула в холодильник и чуть в обморок не упала: голову увидела.

– А потом?

– Потом приехала милиция, откопали в огороде куски соседа: видно было, где зарыто – грядки-то притоптаны. Когда Ваню забирали, у него была начальная степень кахексии, хронического истощения: в шесть лет весил десять килограммов. А потом каталонка одна его усыновила… В Таррагоне, у самого синего моря теперь живет. Там еще пляжи хорошие, песчаные.

– Да-а… Такого я не слышала.

– А я вот слышала и забыть теперь не могу. Или вот еще, уже про другое. Ехали мы с Витькой и испанцами в Коньково, мороз минус двадцать, вьюга кругом от земли до неба. Мело так, что дорогу от белого ровного поля не отличить… Витька боялся проскочить поворот, и действительно проскочил, проехал мимо, это потом уж мы сообразили, что слишком долго едем, давно пора свернуть, мы ведь там много раз были, в селе Коньково, и дорогу знали наизусть, даже я поворот помнила, хотя обычно плохо дорогу запоминаю. Но мы все равно плутали. Как выла вьюга! Протяжно, человеческим голосом. Потом наконец выбрались, отыскали поселок в этой жуткой метели, ты себе даже не представляешь, в этих непролазных снегах, через которые не видно ничего, дерева ближайшего не видно и неба тоже, только одна белизна с четырех сторон света, верху и внизу, плотные непрозрачные сумерки… Никогда в жизни я такого бурана не видела, даже вообразить не могла, только читала у Пушкина. Чувствовала, что это не к добру: нас сейчас заметет, или мы съедем с дороги и в сугробе застрянем, или что-то случится с двигателем и он заглохнет, и мы замерзнем насмерть, в минус двадцать такое запросто. Витька тоже чего-то как будто боялся, я по лицу видела, что ему не по себе… И вот добрались до Конькова, подъехали к детскому дому, вылезли в эту муть, в кружение, в стужу… Заходим, а нам говорят, что Елены Ильиничны, директрисы, нет и не будет, она ушла домой, потому что у нее только что умер муж – дотронулся до батареи и его убило током, там что-то случилось в тот день с проводами, электричество убежало в батарею, и его убило. В одну секунду – насмерть. А я тогда подумала, что это смерть блуждала в этой метели и в конце концов отыскала добычу… Такой вот случай… Вот скажи, как тут быть, как доказать, что это все происходило на самом деле? Может, специальный знак изобрести и ставить его на каждой странице?

– Зачем знак? Напиши в предисловии: «Это происходило на самом деле». Все так делают.

– Все делают… Ну конечно, так читатель и поверил… Но даже не это главное… Тут другие сложности. Понимаешь, в этих историях нет ничего особенного – ни морали, ни пафоса. На рассказ – и тот не потянет, а ты говоришь, книжка. А меня когда-то очень сильно все они потрясли… Вот еще одна, недавно дело было. Переводила бумажки для консульства – документы детей, которых увозили в Испанию. Среди них был мальчик лет пяти. И вот представь: передо мной на столе в ряд лежат четыре свидетельства о смерти: отец, мать, бабушка и дедушка. Вся семья умерла почти в один день.

– Чем-то заболели?

– Мне тоже интересно стало, я узнавала: сказали, водка попалась смертельно ядовитая. А может, не водка, а дрянь какая-нибудь. Одно время в деревнях под Рогожиным пили омывающую жидкость для стекол. Бывает, рассказываешь испанцам про ребенка: отца нет, мать год назад умерла. А они: «Отчего умерла, назовите причину». Ада Митрофановна только руками разводит, мол, не знаю, нигде не указано. Раньше в свидетельстве о смерти писали: умер от того-то, и все ясно было, а теперь не пишут. Зря, конечно, графу эту убрали, любопытно же иной раз. А я зато все знаю без объяснений: выпила мамка лишний стакан и умерла. Знаю, но молчу, чтобы не испугать. Или вот еще… Черт, видишь – остановиться не могу… Пару недель назад приезжала одинокая тетка из Валенсии в Рогожин усыновлять. И в Рогожине оказалось, что мальчик, сын ее будущий – негритенок. Мама у него русская, а папа, понимаешь, из Африки.

– Обалдеть! Ну и что тетка?

– Растерялась в первый момент. Она ж специально в Россию ехала за русским ребенком. Негритят и в Африке полно, чего за ними в такую даль таскаться? Вначале она вообще хотела девочку, а ей подсунули мальчика, да потом еще оказалось, что он черный-пречерный… Русский негр из Рогожинской области…

– Ну и что же, взяла?

– Взяла. Из жалости, наверное. И правильно сделала: ребенок-то абсолютно здоровый, умный, красивый.

– Так возьми и напиши. Про негритенка из деревни, про охоту на кошек, про то, что все время мне рассказываешь… Никто другой про это не знает и не напишет – только ты одна.

– Если бы я писала книгу, то назвала бы ее «Рыбы молчат по-испански». Слоган института Сервантеса, – добавила Нина. – Видишь, название есть, а книги нету.

– Вот я и говорю: пусть будет. Классное название. Прямо как «Молчание ягнят».

– Ты считаешь, что кому-то будет интересно узнать, как умер Степаныч? Как мы с Витей застряли в метели? Про четыре свидетельства о смерти? Не получится про такое написать… Здесь нет ничего яркого, ничего поучительного. Ухватиться не за что. Какая-то муть, случайные обрывки, осколки. Целостной картины нет и быть не может никогда – вот что самое печальное. Я уже думала об этом…

– И еще, – продолжала Нина, – писать книгу имеет смысл только о главном. А эти истории, ну где тут главное?

– Что значит – главное? Что ты имеешь в виду?

– Это что-то такое, что связано лично со мной, имеет отношение к моей собственной жизни. Как мама и ее север: они давно уже сделались одной историей, стали единым целым, и у вечности наверняка хранятся в одном файле. Север помогает маме понять что-то очень важное в себе самой…

– Так может, твой Рогожин тоже как-то тебе поможет?

– По-моему, он только мешает. Захламляет жизнь. В один прекрасный день я глянула – а вокруг, кроме Рогожина, давно уже ничего не осталось. Все, что я считала важным, куда-то улетучилось, перестало меня интересовать, а остались только эти истории, они и есть моя жизнь…