налицо банальная контаминация, когда два события (звонок и более поздний рассказ) слились воедино.

Продолжение выглядит куда правдоподобнее:

— Там (в пьесе «104 страницы…». — С. В.) молодой человек спит с девушкой сразу, в первый же день… нет, в первый же вечер знакомства. Короче, послезавтра Театр Ленинского комсомола вызван на наш не очень мягкий ковер и уже приготовлено постановление об этом театре. Не могу не обрадовать: твоя пьеса его возглавляет.

— А что же мне делать? — спросил обескураженный драматург.

— Умереть! (в опубликованных воспоминаниях, в интернет-передаче — «Удавиться!») — Будто бы честно ответив на поставленный вопрос, «редактор» повесила трубку.

Так или иначе, на следующий день Эдвард Радзинский позвонил в Большой драматический театр. Знаменитая заведующая литературной частью, которая была с ним ранее приветлива и нежна, — Дина Морисовна Шварц[661], сухо ответила на вопрос, «как дела со спектаклем»:

— Как только вы уехали, заболела исполнительница главной роли и репетиции временно прекратили.

На этом разговор был окончен.

В Ленком Эдвард Станиславович и вовсе дозвониться не смог. Директор театра Анатолий Колеватов, как водится, исчез, да и у Анатолия Эфроса телефон молчал.

Весь день ушел на анализ ситуации. Радзинский решился на ставку «ва-банк»[662].

По признанию Эдварда Станиславовича, он не спал всю ночь. В половине десятого подошел к зданию Министерства культуры и принялся ждать у моря погоды. Наконец появился директор Ленкома. На лице Анатолия Колеватова изобразились сначала удивление, а потом испуг. Он спросил Эдварда Радзинского:

— А вы зачем пришли?

— А меня пригласили, — не растерялся драматург.

— Да? — удивился директор театра. — Ну, идемте.

Сказать по правде, странно, что в министерство вызвали на ковер директора театра: как правило, за «цензурное соответствие» конкретного спектакля от театра нес ответственность завлит — в данном случае помощник главного режиссера по литературной части Н. М. Снегина[663]. Вероятно, исключение сделали потому, что Анатолий Колеватов был в министерстве, что называется, свой человек. Он буквально жил между Ленкомом и Министерством культуры СССР.

Пьеса Э. С. Радзинского «104 страницы про любовь» со штампом о разрешении цензурой. 16 июня 1964 г. [РГАЛИ]

Об Анатолии Андреевиче Колеватове (1920–1997) следует сказать несколько слов: это была яркая и индивидуальная личность. Будучи выпускником Щукинского училища (1938–1942) и актёром Театра имени Евг. Вахтангова (1938–1947), он так и не стал профессиональным актёром, но из него вышел потрясающий театральный администратор. Колеватов работал директором Московского театра имени Ленинского комсомола, заместителем директора Малого театра СССР, возглавлял Союзгосцирк. Все актёры отзывались впоследствии о нём в высшей степени лестно. Стиль работы Анатолия Андреевича был невероятно демократичным и деловым. Любой человек, приходивший к нему со своими проблемами, уходил из кабинета только после того, как проблема была решена: при просителе Колеватов звонил в нужные инстанции или составлял необходимое письмо. Никогда и ничего он не откладывал «на завтра» (за исключением гонораров авторам, по словам Эдварда Радзинского). Позднее, в 1982 году, Анатолия Андреевича арестовали по обвинению во взяточничестве. За два года, которые длился судебный процесс, не удалось доказать ни одного эпизода, притом что ко взяткам причислили все подарки, полученные им к 60-летию. По легенде, Колеватова приговорили к 13 годам лишения свободы по личному звонку Юрия Андропова. На зоне он заведовал библиотекой. Заключённые в нём души не чаяли, поскольку рассказчик Анатолий Андреевич был феерический. Пока он сидел, покончила с собой его супруга, замечательная актриса Театра имени Евг. Вахтангова Лариса Алексеевна Пашкова. Колеватова освободили досрочно — «за примерное поведение». Анатолий Андреевич сразу же направился в ресторан «Националь», где прекрасно его знавшие законники устроили Анатолию Андреевичу грандиозный вечер встречи. Виктор Иванович Коршунов пригласил Колеватова на работу в Малый театр — своим заместителем по общим вопросам. Анатолий Андреевич умер на следующий день после 77-летия у себя на даче — прилёг после обеда подремать и не проснулся[664].

В памятный для него день 1964 года, оживленно беседуя с Анатолием Колеватовым, Эдвард Станиславович прошел мимо охранника в «святая святых» — Министерство культуры СССР. В то «идиллическое… время» у него не спросили ни пропуска, ни приглашения. Добавим: не спросили бы даже в случае, если бы Радзинский явился без Колеватова. Советским чиновникам было нечего бояться.

Заместитель Фурцевой Александр Кузнецов даже посетовал на одном партсобрании Большого театра в конце 1964 года:

— Ей-богу, в наше министерство, как нигде, совсем свободный вход! К нам ходят такие люди, от которых никак не отделаешься[665].

Не о Радзинском ли подумал Александр Николаевич, когда выдал это эпохальное признание?

Кабинет на улице Куйбышева был полон. Все смотрели на дверь, которая наконец распахнулась. Вошла (влетела!) Екатерина Алексеевна. По язвительной иронии Радзинского, таким образом, вероятно, «медведица выбегает из берлоги после зимней спячки»[666].

Сверкнув глазами в сторону директора Ленкома, Екатерина Великая повелела:

— Колеватов, встаньте!

Анатолий Андреевич поднялся из кресла.

— Почему по городу развешены эти афиши «Сто четыре способа любви»? — задала вопрос Екатерина Алексеевна, как видно, припомнив, что, в отличие от Фрола Романовича, Суходрев со товарищи ее в храм Любви не повели.

— Молчите, — констатировала она трагически. — А знаете ли вы количество абортов среди несовершеннолетних?

Как водился, в статистике директор театра силен не был. А зря, поскольку проблема действительно стояла остро. В Советском Союзе с населением в четверть миллиарда в 1964 году количество абортов приблизилось к отметке в 6 миллионов. По расчетам, проведенным на основании данных, собранных советским демографом Елизаветой Алихановной Садвокасовой, в 1959 году на среднюю женщину репродуктивного возраста приходилось четыре аборта[667]. Данная проблема стала настоящей головной болью как для советских медиков, так и для партийно-политического руководства страны. Другое дело — при чем тут Эдвард Радзинский со своей пьесой? Очевидно, посчитали, что с агитационной точки зрения пьеса вредная, пропагандирующая сексуальные связи мало того, что вне брака — так еще и в первый же день знакомства. Жорж Санд с ее «теорией стакана воды», весьма распространенной в СССР в двадцатых годах, во второй половине советской власти подзабыли изрядно. Фактически после Великой Отечественной войны стали возрождаться старые, «почвеннические» традиции. Так или иначе, директор Театра Ленинского комсомола оказался соучастником пропаганды свободной любви, а потому и попал под раздачу.

— А я знаю… Я знаю количество абортов среди несовершеннолетних, — заговорила Фурцева. — И вот в это время Театр имени Ленинского комсомола… Ленинского комсомола!.. — подчеркнула министр. — Ставит пьесу про шлюшку, которая все время залезает в чужие постели. Садитесь, — брезгливо бросила Екатерина Алексеевна Колеватову.

Не ленкомомовскую, но мхатовскую паузу нарушил драматург, у которого сдали нервы. Эдвард Станиславович неожиданно для себя самого поднялся и начал перечить министру:

— Екатерина Алексеевна, там ничего этого нет. К сожалению, вы неправильно назвали пьесу.