— Я больше слова не скажу... клянусь богом! Развяжите —стыдно мне! Ведь я не пьяный...

— Божишься, что не будешь буянить? — спросил Маякин.

— О, господи! Не буду...— простонал Фома. Ему развязалиноги, но руки оставили связанными.

Когда он поднялся, то посмотрел на всех и с жалкой улыбкойсказал тихонько:

— Ваша взяла...

— Всегда возьмет! — ответил ему крестный, сурово усмехаясь.

Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молчапошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел.Растрепанные волосы падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая грудьрубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертелголовой, чтоб сдвинуть воротник под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогдаседенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему вглаза и сказал:

— Надо претерпеть...

Теперь, при Маякине, люди, издевавшиеся над Фомой, —молчали, вопросительно и с любопытством поглядывая на старика и ожидая от негочего-то. Он был спокоен, но глаза у него поблескивали как-то несообразнособытию, — светло...

— Дайте водки мне!.. — попросил Фома, усевшись за стол иопершись о край его грудью. Его согнутая фигура была жалка и беспомощна. Вокругнего говорили вполголоса, ходили с какой-то осторожностью. И все поглядывали тона него, то на Маякина, усевшегося против него. Старик не сразу дал водкикрестнику. Сначала он пристально осмотрел его, потом, не торопясь, налил рюмкуи наконец молча поднес ее к губам Фомы. Фома высосал водку и попросил:

— Еще!

— Будет!.. — ответил Маякин.

И вслед за тем наступила тяжелая для всех минута полногомолчания. К столу подходили бесшумно, на цыпочках и, подойдя, вытягивали шеи,чтоб увидать Фому.

— Ну, Фомка, понимаешь ты теперь, что наделал? — спросилМаякин. Говорил он тихо, но все слышали его вопрос.

Фома качнул головой и промолчал.

— Прощенья тебе — нет! — продолжал Маякин твердо и повышаяголос. — Хотя все мы — христиане, но прощенья тебе не будет от нас... Так изнай...

Фома поднял голову и задумчиво сказал:

— А про вас, папаша, я забыл... Ничего вы не услышали отменя...

— Вот-с! — с горечью вскричал Маякин, указывая рукой накрестника. Видите?

Раздался глухой протестующий ропот.

— Ну, да всё равно! — со вздохом продолжал Фома. — Всёравно! Ничего... никакого толку не вышло!..

И он снова согнулся над столом.

— Чего ты хотел? — спросил крестный сурово.

— Чего? — Фома поднял голову, посмотрел на купцов иусмехнулся. — Хотел уж...

— Пьяница! Мерзец!

— Я — не пьян! — угрюмо возразил Фома. — Я всего выпил дверюмки... Я совсем трезвый был...

— Стало быть, — сказал Бобров, — твоя правда, ЯковТарасович: не в уме он...

— Я? — воскликнул Фома.

Но на него не обратили внимания. Резников, Зубов и Бобровнаклонились к Маякину и тихо начали о чем-то говорить.

«Опека...» — уловил Фома одно слово...

— Я в уме! — сказал он, откидываясь на спинку стула и глядяна купцов мутными глазами. — Я понимаю, чего хотел. Хотел сказать правду...Хотел обличить вас...

Его вновь охватило волнение, и он вдруг дернул руки, пытаясьосвободить их.

— Э-э! Погоди! — воскликнул Бобров, хватая его за плечи. —Придержите-ка его.

— Ну, держите! — с тоской и горечью сказал Фома. —Держите...

— Сиди смирно! — сурово крикнул крестный.

Фома замолчал. Всё, что он сделал, — ни к чему повело, егоречи не пошатнули купцов. Вот они окружают его плотной толпой, и ему не видноничего из-за них. Они спокойны, тверды, относятся к нему как к буяну и что-тозамышляют против него. Он чувствовал себя раздавленным этой темной массойкрепких духом, умных людей... Сам себе он казался теперь чужим и не понимающимтого, что он сделал этим людям и зачем сделал. Он даже чувствовал обидноечто-то, похожее на стыд за себя пред собой. У него першило в горле, и в грудиточно какая-то пыль осыпала сердце его, и оно билось тяжело, неровно. Онмедленно и раздумчиво повторял, не глядя ни на кого:

— Хотел сказать правду...

— Дурак! — презрительно сказал Маякин. — Какую ты можешьсказать правду? Что ты понимаешь?

— У меня сердце изболело... Нет, я правду чувствовал!

Кто-то сказал:

— По речам его очень видно, что помутился он разумом...

— Правду говорить — не всякому дано — сурово и поучительнозаговорил Яков Тарасович, подняв руку кверху. — Ежели ты чувствовал — этопустяки! И корова чувствует, когда, ей хвост ломают. А ты — пойми! Всё пойми! Иврага пойми... Ты догадайся, о чем он во сне думает, тогда и валяй!

По обыкновению Маякин увлекся было изложением своейфилософии, но, вовремя поняв, что побежденного бою не учат, остановился. Фоматупо посмотрел на него — и странно закачал головой...

— Отстань от меня! — жалобно попросил Фома. — Всё ваше! Ну —чего еще вам?

Все внимательно прислушивались к его речам, и в этомвнимании было что-то предубежденное, зловещее...

— Жил я, — говорил Фома глухим голосом. — Смотрел... Нарвалоу меня в сердце. И вот — прорвался нарыв... Теперь я обессилел совсем! Точновся кровь вытекла...

Он говорил однотонно, бесцветно, и речь его походила набред...

Яков Тарасович засмеялся.

— Что же, ты думал языком гору слизать? Накопил злобы наклопа, а пошел на медведя? Так, что ли? Юродивый!.. Отец бы твой видел тебятеперь— эх!

— А все-таки, — вдруг уверенно и громко сказал Фома, и вновьглаза его вспыхнули, — все-таки — ваша во всем вина! Вы испортили жизнь! Вы всёстеснили... от вас удушье... от вас! И хоть слаба моя правда против вас, авсе-таки — правда! Вы — окаянные! Будь вы прокляты все...

Он забился на стуле, пытаясь освободить руки, и закричал,свирепо сверкая глазами:

— Развяжите руки!

Его окружили теснее; лица купцов стали строже, и Резниковвнушительно сказал ему:

— Не шуми, не буянь! Скоро в городе будем... Не срамись да инас не срами... Не прямо же с пристани — в сумасшедший дом тебя?

— Да-а?! — воскликнул Фома. — Так вы меня в сумасшедшийдо-ом?

Ему не ответили. Он посмотрел на их лица и поник головой.

— Веди себя смирно, — развяжем!.. — сказал кто-то.