Он знал, что все они завидуют успеху Кононова, который изгода в год увеличивает количество своих пароходов. Многие из них в ссоре друг сдругом, все не дают пощады один другому в боевом торговом деле, все знают другза другом нехорошие, нечестные поступки... Но теперь, собравшись вокругКононова, торжествующего и счастливого, они слились в плотную, темную массу истояли и дышали, как один человек, сосредоточенно молчаливые и окруженныечем-то хотя и невидимым, но твердым, — чем-то таким, что отталкивало Фому отних и возбуждало в нем робость пред ними.

«Обманщики...» — думал он, ободряя себя.

А они тихонько покашливали, вздыхали, крестились, кланялисьи, окружив духовенство плотной стеной, стояли непоколебимо и твердо, какбольшие черные камни.

«Притворяются!» — восклицал про себя Фома. А стоявший обок сним горбатый и кривой Павлин Гущин, не так давно пустивший по миру детей своегополоумного брата, проникновенно шептал, глядя единственным глазом в тоскливоенебо:

— «Го-осподи! Да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневомтвоим накажеши мене...»

И Фома чувствовал, что человек этот взывает к богу снепоколебимой, глубочайшей верой в милость его.

— «Господи боже отец наших, заповедавый Ною, рабу твоему,устроити кивот ко спасению мира...» — густым басовым голосом говорил священник,возводя глаза к небу и простирая вверх руки: — «И сей корабль соблюди и даждьему ангела блага, мирна... хотящие плыти на нем сохрани...»

Купечество единодушно, широкими взмахами рук осеняло грудисвои знамением Креста, и на всех лицах выражалась одно чувство — веры в силумолитвы...

Всё это врезалось в память Фомы, возбуждая в нем недоумениепред людьми, которые, умея твердо верить в милость бога, были так жестки кчеловеку.

Его злила их солидная стойкость, эта единодушная уверенностьв себе, торжествующие лица, громкие голоса, смех. Они уже уселись за столы,уставленные закусками, и плотоядно любовались огромным осетром, красивоосыпанным зеленью и крупными раками. Трофим Зубов, подвязывая салфетку,счастливыми, сладко прищуренными глазами смотрел на чудовищную рыбу и говорилсоседу, мукомолу Ионе Юшкову:

— Иона Никифорыч! Гляди — кит! Вполне для твоей особыфутляром может быть... а? Как нога в сапог, влезешь, а? Хе-хе!

Маленький и кругленький Иона осторожно протягивалкоротенькую руку к серебряному ушату со свежей икрой, жадно чмокал губами икосил глазами на бутылки пред собой, боясь опрокинуть их.

Против Кононова на козлах стоял бочонок старой водки,выписанной им из Польши, в огромной раковине, окованной серебром, лежалиустрицы, и выше всех яств возвышался какой-то разноцветный паштет, сделанный ввиде башни.

— Господа! Прошу! Кто чего желает! — кричал Кононов. — Уменя всё сразу пущено, — что кому по душе... Русское наше, родное — и чужое,иностранное,. всё сразу! Этак-то лучше... Кто чего желает? Кто хочет улиток,ракушек этих а? Из Индии, говорит...

А Зубов говорил своему соседу, Маякину;

— Молитва «Во еже устроити корабль» к буксирному и речномупароходу неподходяща, то есть не то — неподходяща, — а одной ее мало!.. Речнойпароход, место постоянного жительства команды, должен быть приравнен к дому...Стало быть, потребно, окромя молитвы «Во еже устроити корабль», — читать ещемолитву на основание дома... Ты чего выпьешь однако?

— Я человек не винный, налей мне водочки тминной!.. —ответил Яков Тарасович.

Фома, усевшись на конце стола, среди каких-то робких искромных людей, то и дело чувствовал на себе острые взгляды старика.

«Боится, что наскандалю...» — думал Фома.

— Братцы! — хрипел безобразно толстый пароходчик Ящуров. — Ябез селедки не могу! Я обязательно от селедки начинаю... у меня такаяприрода!..

— Музыка! Вали «Персидский марш»...

— Стой! Лучше — «Коль славен»...

— Дуй «Коль славен»...

Вздохи машины и шум пароходных колес, слившись со звукамимузыки, образовали в воздухе нечто похожее на дикую песню зимней вьюги. Свистфлейты, резкое, пение кларнетов, угрюмое рычание басов, дробь маленькогобарабана и гул ударов в большой — всё это падало на монотонный и глухой звукколес, разбивающих воду, мятежно носилось в воздухе, поглощало шум людскихголосов и неслось за пароходом, как ураган, заставляя людей кричать во весьголос. Иногда в машине раздавалось злое шипение пара, и в этом звуке,неожиданно врывавшемся в хаос гула, воя и криков, было что-то раздраженное ипрезрительное...

— А что ты вексель отказался мне учесть — этого я по гроб незабуду! кричал кто-то неистовым голосом.

— Бу-удет! разве здесь счетам место? — раздавался басБоброва.

— Братцы! Надо речи говорить!

— Музыка — цыц!

— Ты приди ко мне в банк, я тебе и объясню, почему неучел...

— Речь! Тише...

— Му-узыка, переста-ать!

— «Во лузях»!..

— «Мадам Ангу»!..

— Не надо! Яков Тарасыч — просим!

— Это называется — страсбургский пирог...

— Просим! Просим!

— Пирог? Н -не похоже... ну, все-таки я поем!..

— Тарасыч! Действуй...

— Братцы мои! Весело! Ей-богу...

— А в «Прекрасной Елене» она, голубчик, выходила совсемпочти голенькая...— вдруг прорвался сквозь шум тонкий и умиленный голос Робустова.

— Погоди! Иаков Исава — надул? Aгa!

— Тарасыч! Не ломайся!

— Тише! Господа! Яков Тарасович скажет слово!

И как раз в то время, когда шум замолк, раздался чей-тогромкий, негодующий шёпот:

— Ка-ак он-на меня, шельма, ущипнет...

А Бобров спросил громким басом:

— 3-за к...какое место?

Грянул хохот, но скоро умолк, ибо Яков Тарасович Маякин,вставши на ноги, откашливался и, поглаживая лысину, осматривал купечествоожидающим внимания, серьезным взглядом.

— Ну, братцы, разевай уши! — с удовольствием крикнулКононов.

— Господа купечество! — заговорил Маякин, усмехаясь. — Естьв речах образованных и ученых людей одно иностранное слово, «культура»называемое. Так вот насчет этого слова я и побеседую по простоте души...

— Смирно!..

— Милостивые государи! — повысив голос, говорил Маякин. — Вгазетах про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с этой культурой незнакомы, мы-де ее не желаем и не понимаем. И называют нас дикими людьми... Чтоже это такое культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся яоднажды рассмотрением слова— что оно в себе заключает?