— Василий, ты говоришь глупости! — сказал Ежов, протягивая кнему руку.

— А, конечно! — согласился Василий. — Где мне лаптем щихлебать... А все-таки я не слепой... И вот вижу: ума много, а толку нет.

— Подожди! — сказал Ежов.

— Не могу! У меня сегодня дежурство... Я и то, чай,опоздал... Я завтра зайду, — можно?

— Валяй! Я тебя распатроню!

— Такое ваше дело...

Василий медленно расправился, встал с дивана, взял большой,черной лапой желтую, сухонькую ручку Ежова и тиснул ее.

— Прощайте!

Затем кивнул головой Фоме и боком полез в дверь.

— Видал? — спросил Ежов у Фомы, указывая рукой на дверь, закоторой еще раздавались тяжелые шаги.

— Что за человек?

— Помощник машиниста, Васька Краснощеков... Вот возьми снего пример: пятнадцати лет начал грамоте учиться, а в двадцать восемь прочиталчёрт его знает сколько хороших книг да два языка изучил в совершенстве... Заграницу едет...

— Зачем? — спросил Фома.

— Учиться, посмотреть, как там люди живут... А ты вот —киснешь...

— Насчет дураков дельно он говорил! — задумчиво сказал Фома.

— Не знаю, ибо я — не дурак...

— Дельно! Тупому человеку надо сразу действовать...Навалился, опрокинул...

— Пошла писать губерния! — воскликнул Ежов. — Ты мне лучшевот что скажи: правда, что к Маякину сын воротился?

— Правда... А что?

— Ничего!

— По роже твоей видать, есть что-то...

— Знаем мы этого сына — слышали о нем... На отца похож?

— Круглее... серьезности больше... такой холодный!

— Ну, ты, брат, смотри теперь в оба! А то они тебяогложут... Этот Тарас тестя своего в Екатеринбурге так ловко обтяпал...

— Пусть и меня обтяпает, коли хочет. Я ему за это, кромеспасиба, ни слова не скажу...

— Это ты всё о старом? Чтобы освободиться? Брось! На чтотебе свобода? Что ты будешь с ней делать? Ведь ты ни к чему не способен,безграмотен... Вот если бы мае освободиться от необходимости пить водку и естьхлеб!

Ежов вскочил на ноги и, встав против Фомы, стал говоритьвысоким голосом и точно декламируя:

— Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе скровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чёр-рт ее побери! Я бы имсказал: «Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровьюи слезами десятков поколений русских людей! О! гниды! Как вы дорого стоитесвоей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого вперлы? Что дали вы жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете?Позволяете издеваться над собой...»

Он в ярости затопал ногами и, сцепив зубы, смотрел на Фомугорящим, злым взглядом, похожий на освирепевшее хищное животное.

— Я сказал бы им: «Вы! Вы слишком много рассуждаете, но вымало умны и совершенно бессильны и — трусы все вы! Ваше сердце набито моралью идобрыми намерениями, но оно мягко и тепло, как перина, дух творчества спокойнои крепко спит в нем, и оно не бьется у вас, а медленно покачивается, каклюлька». Окунув перст в кровь сердца моего, я бы намазал на их лбах клейма моихупреков, и они, нищие духом, несчастные в своем самодовольстве, страдали бы...О, уж тогда они страдали бы! Бич мой тонок, и тверда рука! И я слишком люблю,чтоб жалеть! А теперь они — не страдают, ибо слишком много, слишком часто игромко говорят о своих страданиях! Лгут! Истинное страдание молчаливо, истиннаястрасть не знает преград себе!.. Страсти, страсти! Когда они возродятся всердцах людей? Все мы несчастны от бесстрастия...

Задохнувшись, он закашлялся и кашлял долго, бегая по комнатеи размахивая руками, как безумный. И снова встал пред Фомой с бледным лицом иналившимися кровью глазами. Дышал он тяжело, губы у него вздрагивали, обнажаямелкие и острые зубы. Растрепанный, с короткими волосами на голове, он походилна ерша, выброшенного из воды. Фома не первый раз видел его таким и, каквсегда, заражался его возбуждением. Он слушал кипучую речь маленького человекамолча, не стараясь понять ее смысла, не желая знать, против кого онанаправлена, глотая лишь одну ее силу. Слова Ежова брызгали на него, каккипяток, и грели его душу.

— Я знаю меру сил моих. я знаю— мне закричат: «Молчать!»Скажут: «Цыц!» Скажут умно, скажут спокойно, издеваясь надо мной, с высотывеличия своего скажут... Я знаю — я маленькая птичка, о, я не соловей! Я неучпо сравнению с ними, я только фельетонист, человек для потехи публики... Пускайкричат и оборвут меня, пускай! Пощечина упадет на щеку, а сердце все-таки будетбиться! И я скажу им: «Да, я неуч! И первое мое преимущество пред вами есть то,что я не знаю ни одной книжной истины, коя для меня была бы дороже человека!Человек есть вселенная, и да здравствует вовеки он, носящий в себе весь мир! Авы, вы ради слова, в котором, может быть, не всегда есть содержание, понятноевам, вы зачастую ради слова наносите друг другу язвы и раны, ради слова брызжетедруг на друга желчью, насилуете душу... За это жизнь сурово взыщет с вас,поверьте: разразится буря, и она сметет и смоет вас с земли, как дождь и ветерпыль с дерева! На языке людском есть только одно слово, содержание коего всемясно и дорого, и, когда это слово произносят, оно звучит так: свобода!»

— Круши! — взревел Фома, вскочив с дивана и хватая Ежова заплечи. Сверкающими глазами он заглядывал в лицо Ежова, наклонясь к нему, и стоской, с горестью почти застонал: — Э-эх! Николка... Милый, жаль мне тебя досмерти! Так жаль — сказать не могу!

— Что такое? Что ты? — отталкивая его, крикнул Ежов,удивленный и сбитый неожиданным порывом и странными словами Фомы.

— Эх, брат! — говорил Фома, понижая голос, отчего онстановился убедительнее и гуще. — Живая ты душа, — за что пропадаешь?

— Кто? Я? Пропадаю? Врешь!

— Милый! Ничего ты не скажешь никому! Некому! Кто тебяуслышит? Только я вот...

— Пошел ты к чёрту! — злобно крикнул Ежов, отскакивая отнего, как обожженный.

А Фома говорил убедительно и с великой грустью:

— Ты говори! Говори мне! Я вынесу твои слова куда надо... Яих понимаю... И ах, как я ожгу людей! Погоди только!.. Придет мне случай!..

— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной кстене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался отпростертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и напороге стала какая-то вся черная женщина. Лицо у нее было злое, возмущенное,щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорилас шипением и свистом:

— Николай Матвеевич! Извините — это невозможно! Зверскийвой, рев!.. Каждый день гости... Полиция ходит... Нет, я больше терпеть немогу! У меня нервы... Извольте завтра очистить квартиру... Вы не в пустынеживете — вокруг вас — люди!.. Всем людям нужен покой... У меня — зубы... Завтраже, прошу вас...