— Цыц, ты! — зарычал Фома, поводя на него глазами. — Не смейсо мной говорить! Я не пьян — я всех трезвее здесь! Понял?

— Да ты погоди-ка, душа, — тебя кто звал сюда? — покрасневот обиды, спросил Кононов.

— Это я его привел! — раздался голос Маякина.

— А! Ну, тогда — конечно!.. Извините, Фома Игнатьевич... Нокак ты его, Яков, привел... тебе его и укротить надо... А то — нехорошо...

Фома молчал и улыбался. И купцы молчали, глядя на него.

— Эх, Фомка! — заговорил Маякин. — Опять ты позоришьстарость мою...

— Папаша крестный! — оскаливая зубы, сказал Фома. — Я ещеничего не сделал, значит, рано мне рацеи читать... Я не пьян, — я не пил, а всёслушал... Господа купцы! Позвольте мне речь держать? Вот уважаемый вами мойкрестный говорил... а теперь крестника послушайте...

— Какие речи? — сказал Резников. — Зачем разговоры? Сошлисьповеселиться...

— Нет уж, ты оставь, Фома Игнатьевич...

— Лучше выпей чего-нибудь...

— Выпьем-ко! Ах, Фома... славного ты отца сын!

Фома оттолкнулся от стола, выпрямился и, всё улыбаясь,слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных людей он был самыймолодой и красивый. Стройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделяласьиз кучи жирных тел с толстыми животами. Смуглое лицо с большими глазами былоправильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснулзубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в карманы.

— Лестью да лаской вы мне теперь рта не замажете! — сказалон твердо и с угрозой. — Будете слушать или нет, а я говорить буду... Выгнатьздесь меня некуда...

Он качнул головой и, приподняв плечи, объявил спокойно:

— Но ежели кто пальцем тронет — убью! Клянусь господомбогом— сколько смогу — убью!

Толпа людей, стоявших против него, колыхнулась, как кустыпод ветром. Раздался тревожный шёпот. Лицо Фомы потемнело, глаза сталикруглыми...

— Ну, говорилось тут, что вы это жизнь делали... что высделали самое настоящее и верное...

Фома глубоко вздохнул и с невыразимой ненавистью осмотреллица слушателей, вдруг как-то странно надувшиеся, точно они вспухли...Купечество молчало, всё плотнее прижимаясь друг к другу. В задних рядах кто-тобормотал:

— Насчет чего он? А? П-по писанию, али от ума?

— О, с — сволочи! — воскликнул Гордеев, качая головой. — Чтовы сделали? Не жизнь вы сделали — тюрьму... Не порядок вы устроили — цепи начеловека выковали... Душно, тесно, повернуться негде живой душе... Погибаетчеловек!.. Душегубы вы... Понимаете ли, что только терпением человеческим выживы?

— Это что же такое? — воскликнул Резников, негодовании игневе всплескивая руками. — Я таких речей слышать не могу...

— Гордеев! — закричал Бобров. — Смотри — ты говоришьнеладно...

— За такие речи ой-ой-ой! — внушительно сказал Зубов.

— Цыц! — взревел Фома, и глаза у него налились кровью. —Захрюкали...

— Господа! — зазвучал, как скрип подпилка по железу,спокойно-зловещий голос Маякина — Покорнейше прошу — не препятствуйте! Пустьполает, — пусть его потешится!.. От его слов вы не изломитесь...

— Ну, нет, покорно благодарю! — крикнул Юшков. А рядом сФомой стоял Смолин и шептал ему в ухо:

— Перестань, голубчик! Что ты, с ума сошел?

— Пошел прочь! — твердо сказал Фома, блеснув на негогневными глазами. — Иди вон к Маякину, лижи его, авось кусок перепадет!

Смолин свистнул сквозь зубы и отошел в сторону. И купечествоодин за другим стало расходиться по пароходу. Это еще более раздражило Фому: онхотел бы приковать их к месту своими словами и — не находил в себе такихсильных слов.

— Вы сделали жизнь? — крикнул он. — Кто вы? Мошенники,грабители...

Несколько человек обернулось к Фоме, точно он их позвал.

— Кононов! Скоро тебя за девочку судить будут? В каторгуосудят, — прощай, Илья! Напрасно пароходы строишь... В Сибирь на казенномповезут...

Кононов опустился на стул; лицо его налилось кровью, и онмолча погрозил кулаком. < Потом > хрипло сказал:

— Ладно... хорошо... я этого не-е забуду...

Фома увидел его искаженное лицо с трясущимися губами ипонял, каким оружием и сильнее всего он ударит этих людей.

— Строители жизни! Гущин — подаешь ли милостыню племяшам-то?Подавай хоть по копейке в день — немало украл ты у них... Бобров! Зачем налюбовницу наврал, что обокрала она тебя, и в тюрьму ее засадил? Коли надоела —сыну бы отдал... всё равно, он теперь с другой твоей шашни завел... А ты незнал? Эх, свинья толстая... А ты. Луп, — открой опять веселый дом да и лупи тамгостей, как липки... Потом тебя черти облупят, ха-ха!.. С такой благочестивойрожей хорошо мошенником быть!.. Кого ты убил тогда, Луп?

Фома говорил, прерывая речь свою хохотом, и видел, что словаего хорошо действуют на этих людей. Прежде, когда он держал речь ко всем им,они отвертывались от него, отходили в сторону, собирались в группы и издалисмотрели на своего обличителя презрительными и злыми глазами. Он видел улыбкина их лицах, он чувствовал в каждом их движении что-то пренебрежительное ипонимал, что слова его хотя и злят их, но не задевают так глубоко, как бы емухотелось. Всё это охлаждало его гнев, и уже в нем зарождалось горькое сознаниенеудачи своего нападения на них... Но как только он заговорил о каждомотдельно, — отношение слушателей к нему быстро и резко изменилось.

Когда Кононов грузно сел на стул, точно не выдержав тяжестисуровых слов Фомы, — Фома заметил, что на лицах некоторых из купцов мелькнулиедкие и злые улыбки. Он услышал чей-то одобрительный и удивленный шёпот:

— Вот — здо-орово!

Этот шёпот придал силы Фоме, и он с уверенностью началшвырять насмешки и ругательства в тех, кто попадался ему на глаза. Он радостнорычал, видя, как действуют его слова. Его слушали молча, внимательно; несколькочеловек подвинулись поближе к нему.

Раздавались протестующие восклицания, но негромкие, краткие,и каждый раз, когда Фома выкрикивал чье-либо имя, — все молчали и слушали излорадно, искоса поглядывали в сторону обличаемого товарища.

Бобров смущенно смеялся, но его маленькие глазки сверлилиФому, как буравчики. А Луп Резников, взмахивая руками, неуклюже подпрыгивал и,задыхаясь, говорил:

— Будьте свидетелями... Я этого не прощу! Я — к мировому...Что такое? — и вдруг тонким голосом завизжал, протянув к Фоме руки: — Связатьего!.

Фома хохотал.

— Правду не свяжешь, врешь!

— Хо-орошо! — тянул Кононов глухим, надорванным голосом.