Она понимала, что происходит с ними. И едва выпал первый снег, осталась Кузя одна в своей лежке. Она еще несколько дней назад проколола лапу на бамбуке и не могла охотиться.

Кузя не готовилась к снегу, к предстоящей зиме. Живут здесь рыси, и она не пропадет. И дружка не звала. Ждала, что кто-то сам ее сыщет, наведается, как в прошлый раз.

Да и как выйдешь на первую порошу, если стоишь на трех лапах? Надо зализать, залечить, а уж потом искать знакомства…

Но лапа не заживала. Она горела, распухла. На нее невозможно было наступить. И тогда Кузя поковыляла к кустам аралия. Она жевала листья, откусывала горьковатые ветки. Несколько дней не отходила от аралия. Дождалась, пока боль в лапе унялась.

Но Кузя за эти дни так ослабла, что не могла быстро вскарабкаться на деревья, да и бегать ей было еще нелегко.

Кузя уже поняла, что соседка не зря советовала ей найти другую лежку, что в этом распадке нельзя зимовать. Здесь с голоду околеть можно. Не зря и рысята, переловив всех мышей, не хотели здесь оставаться и пошли искать угодья получше, посытнее. Кузя их понимала. По она ждала, пока оглядятся котята, найдут в тайге свои лежки, а уж сама как-нибудь выживет и не пропадет.

Но едва ударили морозы и у соседки появился толстый молодой друг, он прогнал Кузю с соседнего участка, не дал охотиться и кормиться в угодьях, где будут расти его дети. Он столкнул Кузю в распадок, зло прорычав над ее головой.

Рысята уже не наведывались, забыли дорогу в распадок. И Кузя лежала одна на холодной лежке, вспоминала покинутую тайгу.

…Давно прошла чума там, где жила и выросла Кузя. Рысь не знала, что эта болезнь свирепствует в тайге не больше трех месяцев. И, унеся из жизни слабых и больных, оставляет в живых сильное и выносливое зверье.

Случалось, уносила жизни молодых, тех, кто к приходу болезни долго голодал, промерзал, не имел зимой теплой лежки или дупла. Болезнь пропела и тайге свой отбор и, сняв урожай, оставила в покое лес и живность в нем.

Старались люди, им помогали тайга и погода.

Весна и лето были столь дождливыми в том году, что пройти по тайге могли лишь звери и очень настырные сильные люди.

В такую погоду не только больным зверям и птицам, здоровым трудно передвигаться. И люди метр за метром очищали коряги, кусты и деревья, норы и дупла от мертвой и больной живности. Болезнь обеспокоила всех лесников. Ведь она охватила много таежных участков.

Неизвестно откуда взялась она, где вспыхнула и поразила свою первую жертву.

Никто не знал, где именно отступила она, ослабнув от борьбы или опившись кровью.

Люди, даже увидев, что болезнь миновала, не успокаивались еще много дней.

Сколько погибло, сколько осталось в живых таежных обитателей, — никто не мог знать, кроме тайги, почерневшей, посуровевшей, опустевшей.

В ней деревья тосковали по птичьим голосам, давно забытому гомону, свисту, щелканью, стуку, пению в своих кронах и дуплах.

Может, от того так рано пожелтела, пожухла и облетела в то лето листва. Головы деревьев облысели, не дождавшись и начала осени.

Гусеницы и тля жрали листья безнаказанно. Точили деревья жуки и черви. Их некому было съесть, не до кудрей тайги было и лесникам.

От болезней и тоски скудели кроны. Оставшиеся в живых птицы не успевали их лечить.

Засохла в том году на болотах морошка, а клюква и брусника ушли под снег.

Некому было лакомиться и радоваться урожайному году.

Тайга притихла, словно оглохла от тишины: пустые поляны и участки.

Грустила тайга, клонились к земле плачущие головы деревьев, словно беременная баба, убившая плод в утробе, оплакивала каждую жизнь. Когда она возродится в былой красе? Когда зазвенят по-прежнему ее смех и песни, когда возобновится любовь, — разгорится жаркой страстью па ветвях и в норах — везде, где найдет себе приют жизнь? Но сколько придется ждать ей этого праздника, так опрометчиво отнятого лихой бедой…

В глухой чаще видела тайга седого лесника. Он заглядывал в глушь, в самые дебри и все знал:

— Кузенька! Кузя! Котенок мой…

Никто не откликался, не спешил па этот зов.

Старик садился на пенек, тяжело обдумывал что-то, уходить не торопился.

Звери видели его. И удивлялись этой неподвижности, не подходили близко…

Один раз он пришел в тайгу с внучкой. Та пугалась, хватала деда за руку. Тот присел на корягу, разговорился с девчонкой:

— Пересядь, задницу и ноги усади на южную сторону пня. Зачем на сырую, северную уселась. Иль не болела давно? Сколько раз тебя учить буду!

— Не ворчи, дед. Лучше давай Кузю позовем. Может, услышит?

— Кликал, не отзывается. Верно, ушла она.

— А отчего ты ружье перестал брать в тайгу с собой?

— Устал бояться. Старый нынче стал. Да и на что она, лишняя тяжесть. Коль суждено кому в тайге загинуть, ружье не защитит. С ним скорей врага наживешь. А тайга, коль виноват пред ней кто, всюду сыщет. Мне от нее хорониться ни к чему. Зла не чинил. Разве вот за Кузю… Так что ж, не хотел сиротить. Коли грешен я, путь помру. В стари всякая кривда особо болит. Я в тайге всю жизнь, почитай. В ней и отойду.

— А я как?

— Тебе жить надо. Маленькая еще: только глаза на свет открыла. Живи в радость…

Деда, а если Кузя ушла из нашей тайги, она еще вернется?

— Кто ж знает? Может, в новом месте лучше будет, тогда там останется.

— Значит, я никогда уже не увижу мою Кузю?

— Не твоя она. И не моя. Не печалься, пожелай ей жизни. Пусть здорова будет, коль жива, — вздохнул лесник.

На тайгу падал снег. Крупный, пушистый. Снежинки летели, не торопясь, украшали тайгу, а может, прятали следы болезни и смертей.

Пустовала и Кузина лежка. Не раз наведывался сюда дружок Кузьки. Нюхал осиротелый участок. Кричал, звал Кузю. Днем и ночью. Искал ее, чтоб вместе пережить зиму, но подружка не откликалась, не выходила навстречу.

Кот еле выжил в этом году. Хватил и он больную куропатку. Всю сожрал. Сдыхать заполз под корягу. Очнулся от прикосновения человечьих рук. Хотел зарычать, убежать, да не было сил.

В глазах плыл черный туман. Кот не почувствовал, как его вытащили из-под коряги.

Чей-то звонкий голос сказал:

— Красавец! Спасти его надо. Жаль такого зверя терять. Давайте вакцину, шприц. Может, он окажется везучим…

Он не почувствовал укола. Не знал, что вместе с другими молодыми рысями ехал в телеге к зимовью лесника, где когда-то росла Кузя. Неделю он не открывал глаза. Сколько уколов ему сделали? Но ведь не только ему.

Шерсть на боках и спине у всех повылезла. Даже морда кота была будто в лишаях. Больных рысей, усыпив, смачивали марганцовкой от облысения, смывали настоем чистотела. А когда рыси просыпались, уже не чувствовали зуда на коже.