зловонную жижу душ. Вонь санатория.

Девочка затихла и теперь молча билась в гниющих руках. Филипп слабо пошевелился, пытаясь отгородиться, не дать себе увидеть то, что сейчас произойдет, – но тут на него уставились бледные старческие глаза, раздался хриплый испуганный возглас, и черные руки разжались. Врезавшись худым и, наверное, очень твердым плечом в бок старика, девочка отпихнула его с пути и рванула прочь. Быстрая, как гончая. Как ветер. Как Ольга…

– Совсем дети невоспитанные пошли, – сказал дядь Юра, потирая ребра. – Видели, как она меня толкнула?! Носятся как угорелые, с ног сбивают… Им вообще на все плевать!

– Да, – выговорил Филипп, глядя на его обтянутые черными перчатками руки.

– И заметьте: даже не извинилась!

Быстро взглянув на Филиппа, он сорвал с рук перчатки, обнажив морщинистые, синевато-бледные кисти в старческих пятнах. Небрежно сунул перчатки в карман.

– Проклятый климат, – сказал он. – По календарю – лето, а разве это лето? Одно название…

– Да, – заторможенно повторил Филипп. Черные перчаточные пальцы торчали из кармана, и он был не в силах отвести от них взгляд. Дядь Юра, бегая глазами, переступил с ноги на ногу и тоскливо оглянулся. Спросил с напускной суровостью:

– А что вы тут, собственно, делаете? Я видел, как вы в кустах поджидали.

Филипп задохнулся от неожиданности. Он попятился, и дядь Юра шагнул на него.

– Ностальгия, – выпалил Филипп, и дядь Юра остановился. Приподнял бровь, ожидая объяснений. – Ностальгия, – веско повторил Филипп и выдавил кривую улыбку. – Мы здесь с пацанами целыми днями торчали. На пятачке. Ну, знаете… – Он неопределенно повел рукой, и лицо дядь Юры прояснилось.

– Ах, на пятачке… – протянул он. – Что, хулиганом были в школе?

– Было дело, – смущенно улыбнулся Филипп. Стараясь больше не смотреть на перчатки, он бочком двинулся по тропе. – Пора мне… – пробормотал он.

– Хулига-аном… – протянул дядь Юра и вдруг подобрался. – Да я вас знаю! Я вас запомнил… Это вы! Вы с подружками лампочки в моем подъезде били! – выкрикнул он, брызгая слюной. – И трусливо сбежали, когда я вызвал милицию! Вы…

Он нерешительно потянул к нему руки. Он весь дрожал и трясся, глаза его метались, челюсть дергалась, как на ниточке, и Филипп впервые понял, как дядь Юре было страшно, когда он прочитал записку. Наверное, еще страшнее, чем сейчас…

– Я все вспомнил! – выкрикнул дядь Юра и дико оглядел пустынную тропинку. – Ты, дылда белобрысая и нигдеевская девчонка… Смотрит, как сожрать хочет, нельзя так на людей смотреть, такое не вытерпеть… Анонимки… – Дядь Юра вдруг перестал трястись и выпрямился. – Ты меня не заложишь, – почти небрежно сказал он. Потянулся за пазуху – и Филипп услышал холодное шуршание стали. – Меня нельзя закладывать, у меня дела.

Нож невиданной хищной рыбиной выплыл из внутреннего кармана и блеснул на ледяном солнце. Дядь Юра топнул ногой, делая выпад. И снова топнул, замахиваясь ножом, как клюкой.

– Да идите вы на хер, – сказал Филипп, и дядь Юра застыл на месте.

– Что-о?! – плаксиво протянул он.

– Идите на хер, – повторил Филипп.

– Ты как со старшими разговариваешь?! – взвизгнул дядь Юра. Филипп раздраженно отмахнулся и пошел прочь. С дядь Юрой было покончено: убежавшая девочка (спасенная им девочка, наконец он смог кого-то спасти, Янка не права, все не зря) наверняка уже в милиции. А у Филиппа были дела поважнее.

– Говнюк малолетний! – заорал дядь Юра вслед. – Ремня на тебя нет!

Шторм улетел за пролив, разбился о скалы материка, и в О. снова наступило лето. Двор пронизан детскими криками и скрипом качелей. У соседнего подъезда старшеклассник, сидя прямо на сухом асфальте, натягивает велосипедную цепь. Ворона в палисаднике разделывает мощным клювом сушеную корюшку, украденную из связки на чьем-то окне, прямо под носом у трех растянувшихся на солнце дворняг.

Они сидят на лавочке у подъезда, как низкорослые старички. Они так привыкли бегать на Коги, что теперь просто не знают, чем заняться. Филипп окидывает двор тоскливым взглядом. Завистливо смотрит на двух пацанов, играющих в ножички на вытоптанной до глины площадке у турника. На стайку у качелей, где среди светлых, русых и темных голов сверкают невыразимой буфетной желтизной крашеные перекисью патлы. Над обесцвеченными волосами больше никто не смеется. Их носят с небрежной гордостью, как знак причастности к опасности и тайне.

– Резинку бы достать, – говорит Ольга. – Попрыгали бы.

Ей никто не отвечает, но перед глазами Филиппа встает моток, который бабушка вот только позавчера доставала из своего комода, чтобы поменять расхлябанную резинку в его трусах. Целая куча белых упругих петель. Если взять немного – бабушка и не заметит.

Ольга зевает, отчаянно прискуливая, и вытягивает ноги, такие длинные, что они почти перегораживают дорожку. Компания малышни копошится в песочнице. Сейчас Филипп завидует даже им. Его с Янкой и Ольгой отдельность кажется острой, как бритвенное лезвие. Он даже не беспокоится, что сидит с девчонками у всех на виду. Они трое – отрезаны. Они могут смотреть на других только сквозь фигурную щель в листочке стали с краями такими острыми, что только сунься – разрежет пополам. Ты даже не поймешь этого сразу. Тебе даже несколько секунд будет казаться, что все обошлось, пока кусок плоти не отвалится, заливая все вокруг кровью.

– Может, в классики? – говорит Ольга, и голос у нее такой слабый и неуверенный, что Филипп покрывается мурашками: что, если Голодный Мальчик добрался и до нее? Он испытующе заглядывает ей в лицо. Ольга выпячивает нижнюю губу и шумно сдувает с глаз отросшую челку.

– Да ну, дурацкие классики, – говорит Филипп. – Не хочу.

– А чего хочешь? – сердито спрашивает Ольга.

– Ничего. Я так посижу.

– Я вот думаю, – впервые за долгое время заговаривает Янка, – мы же можем просто в лес пойти? Не на… ну, просто в другое место. Недалеко. На стланиках покачаемся.

Наверное, она сошла с ума. Или задумала что-то, о чем не хочет рассказывать. Ясно же, что стоит пересечь дорогу, – и Голодный Мальчик доберется до них. Филипп даже не уверен, что тот не может пробраться в город, а Янка предлагает залезть прямо ему в пасть.

Ольга подшмыгивает носом и просит:

– Расскажи еще раз, что ты подслушала.

– Егорова увезли в дурдом, – покорно повторяет Янка. – Потому что он перестал разговаривать и теперь только слюни пускает. А перед этим в дурдом отвезли его друга. Знакомая его мамы дружит с теть Светой, это она звонила. Врачи не знают, что случилось, но, скорее всего, они чем-то отравились, – она слегка запинается, будто хочет сказать что-то еще, но передумывает.

«Про экспедицию Янкиной мамы тоже говорили, что они отравились», – приходит вдруг в голову Филиппу,