ушах, – но затылок по-прежнему обдает чужое дыхание. Он понимает, что девчонок уже не догнать, но Ольга вдруг оказывается совсем близко, а потом и вовсе остается позади. Филипп оглядывается – и видит, как дядь Юра хватает ее за шкирку.

Треск воротника, впивающегося в Ольгину шею, кажется оглушительным. Широкая ладонь взлетает в воздух и опускается на светлый затылок – почти медленно, как будто даже нежно, – но голова Ольги дергается, а глаза на секунду теряют всякое выражение. Филипп разворачивается, загребая ногами по занесенному песком асфальту, и, по-бычьи наклонив голову, бросается на врага.

Он не успевает: обмякшее лицо Ольги перекашивает отчаянной яростью. Пыльный носок кеда стремительно, как пикирующая на объедки чайка, врезается дядь Юре в голень. «Уйй», – вырывается у Филиппа, и он болезненно морщится. Глаза дядь Юры распахиваются от изумления; рука разжимается, отпуская воротник.

– Валим! – бешено орет Ольга. Филипп проворачивается на одной ноге, задев плечом Янку, незаметно оказавшуюся за спиной, и снова бросается прочь.

– Стоять, – хрипит дядь Юра. Его вызванный удивлением паралич уже прошел – за быстрыми легкими шлепками Янкиных кед и длинными прыжками Ольги уже слышен пока неуверенный, но постепенно ускоряющийся топот. Во дворе нет ни души, они же нарочно выбрали время, когда все на работе, и как же это было глупо, никто не заступится, никто не поможет… В груди клокочет и хрипит, перед глазами все плывет, становится серым, темным, размытым. Филипп понимает, что пойман, заперт, ему не выбраться; он не бежит, а просто в отчаянии бьется о стены, как сумасшедший в психушке, как дядь Юра минуту назад…

Одно из размытых пятен впереди вдруг обретает резкость, и Филипп видит милиционера. Настоящего милиционера, такого материального и плотного, будто он составлен из деревянных кубов, прикрытых сверху фуражкой. Филипп скалится в дикой улыбке и рвется навстречу; еще немного – и они все трое спрячутся за квадратной спиной, и милиционер спросит, в чем дело, и тогда… Дальше Филипп не успевает подумать: Ольга проскакивает мимо, чиркнув по оттопыренному локтю, Янка ловко виляет в сторону, огибая милиционера с другой стороны. «Дуры!» – хочет закричать он, но вместо этого, пыхтя и смаргивая едкий пот, описывает плавную дугу, чтобы обойти его как можно дальше.

Ольга обегает угол дома. Там она останавливается и упирается руками в колени. Янка стоит с прикрытыми глазами, сгорбившись и свесив руки; легкие работают с такой силой, что ее шатает. Филипп хочет заорать, что надо бежать дальше, спрятаться, – но не может говорить. Дыхание занимает его целиком. Его живот надувается и опадает, как подбитый дирижабль. Сердце панически колотится в ожидании, что зверь, которого Филипп увидел в подъезде, вот-вот вынырнет из-за дома.

Это ожидание невыносимо, и, чтобы прекратить его, Филипп осторожно выглядывает из-за угла. Дядь Юра больше не гонится за ними. Он разговаривает с кубическим милиционером, размахивая руками, и тот в ответ сердито качает головой. Он даже делает пару шагов в ту сторону, куда они убежали, и Филипп отскакивает назад.

– Он на нас жалуется, – ошарашенно говорит он, едва веря своим словам. Ольга вертит пальцем у виска, но Янка вдруг обессиленно оседает на полусогнутых коленках. Из-под опущенных век выглядывает тонкая полоска белка.

– Ты чего?! – пугается Филипп. Янка со всхлипом втягивает воздух.

– Он не стал бы… – сипло говорит Янка. – Не сказал бы милиции, если бы был виноват. И не мог это быть он, он же с моим папой… Мы неправильно все подумали…

Филипп снова выглядывает из-за угла. Ольга отпихивает его и тоже высовывает голову.

– Ушли, – говорит она. – Может, он не на записку жаловался. Соврал что-нибудь. Может, сказал, что мы в подъезде бесились…

Подумав, Филипп успокаивается.

– А правда, ему же надо было сказать, почему он нас поймать хотел, – говорит он Янке, но она в ответ только монотонно качает головой, как болванчик. – А ты совсем рехнулась про домашку врать? – напускается он на Ольгу. – Лето же!

– Да он все равно не знает, – она пожимает плечами. – И вообще – не нравится, соврал бы сам.

Филипп замолкает. Сам бы он рта не смог открыть. Не вступись Ольга, – и он бы, наверное, умер там от страха, рядом с Янкой, ушедшей в узор трещинок на полу, – вроде бы есть, а вроде и нет.

– И что теперь? – спрашивает он.

– Ну, теперь он напугается и перестанет, – говорит Ольга. Янка качает головой.

– И что, больше ничего не надо делать? – с сомнением спрашивает Филипп. – Теперь – все?

– Конечно, – уверенно отвечает Ольга. – Мы же для этого записку и придумали. Так что – все.

– Если это все-таки он, – тихо говорит Янка. – Если… Но он знает, что это мы принесли. Мы не считаемся…

Ольга дергает носом и выпячивает челюсть.

– А я тебе говорю – все, – цедит она и вдруг улыбается. – Все! Больше никто никого не тронет, ясно вам?

Она улыбается так заразительно, что Филипп расплывается в ответ. Они победили. Они защитили всех детей в городе. Никто их больше не тронет… На краю сознания шевелится глянцевито-черное нечто, но Филипп усилием мысли отпихивает это прочь.

– Давайте завтра в киношку? – предлагает он. – Все ведь! – Он смеется. Это как выйти из школы после последнего перед летними каникулами урока, только еще лучше. Филиппу хочется заорать и побежать сломя голову – не от кого-то, а просто так.

– Есть еще кое-что, – тихо говорит Янка. Глянцевито-черное, голодное нечто заполняет все мысли, высасывает радость, вымораживает силы, и Филипп леденеет.

Когда мамина спина исчезла из виду, Филипп поднялся с корточек, тяжело опираясь на ограду крыльца. Какое-то время он просто стоял, дожидаясь, пока перестанет кружиться голова и угомонятся взбесившиеся мурашки в онемевших ногах. Пару минут спустя он почувствовал, что способен убраться наконец от кафе, не рискуя кувырком скатиться с лестницы. Пора было уходить. Мама могла вернуться.

Дорожка, натоптанная от дыры в школьном заборе, вскоре раздваивалась. Основная, по которой ушла Янка, вела к стадиону и через него наискосок – на северо-восточный край города. Филипп выбрал правую, совсем узкую. Здесь ходили редко: тропинка тянулась параллельно улице к задворкам школы, где среди мокрых опилочных гор и куч гнутого металла – отходов от уроков труда – росли несколько кривых каменных берез и вездесущая ольха. Еще одна дыра в заборе выводила к узкой улочке и дому-попугаю, желто-зеленому, с огромными, оскаленными в диких ухмылках нефтяником и нефтяницей на торце. Когда-то в этом доме жила Янка. Когда они все ходили в детский сад, а Янкина мама была жива. До того, как Голодный Мальчик съел ее.