class="p1">Не доходя до забора, Филипп свернул с тропинки к самой кривой из берез. Витые металлические огрызки, торчащие из бурьяна, хватали его за ноги, но земля, состоящая сплошь из перегнивших опилок, приятно пружинила. На мгновение Филипп застыл, потеряв направление, но одуряющий запах мокрого дерева бередил память, и секундная нерешительность исчезла без следа. Филипп раздвинул ветви ольхи, шагнул под березу и присел на выступающий корень. Мама никогда не догадается искать его здесь. Да она бы в обморок упала, узнав, что он пошел на пятачок…

Здесь до сих пор витал дух опасности. На пятачке собирались хулиганы и второгодники. Даже пройти мимо – было предприятием, требующим отчаянной храбрости. Если бы Филиппа засекли те, кто обычно торчал здесь, – избили бы в кровь. А если бы среди них оказался Егоров – вообще неизвестно, чем бы кончилось… В то лето он часто бывал бит.

(…густые заросли ольхи, вплотную примыкающие к забору четвертой школы, бросают на Янкино лицо зеленые тени. «Что ты ржешь?!» – вопит она со слезами и топает так, что от черного лиственного ковра летят брызги. Часть их попадает Янке в лицо, добавляет круглые темные пятна к россыпи веснушек, и от этого зрелища Филипп снова закатывается. Он понимает, что надо остановиться, но не может. Янка размазывает грязь рукавом, а потом снова хватается за лоскут, свисающий с задницы. В дыре виднеется бледная кожа в пупырышках, набухшая багровым царапина, оставленная железным прутом забора, край сероватых трусов в голубой цветочек. От этих цветочков у Филиппа захватывает дух; он визжит от смеха, слезы ручьями текут по щекам; он обнимает живот, который, кажется, вот-вот лопнет. Янка бросает на него бешеный взгляд; Филипп стонет от хохота и закрывает глаза, а потом – вопит от боли, когда носок ее кеда врезается в голень, а руки вцепляются в его шевелюру и начинают наматывать волосы на костлявые кулаки с такой силой, что, кажется, сейчас снимут скальп. Полкан с громким лаем прыгает вокруг, припадая на передние лапы. «Перестань ржать!!!» – визжит Янка, и Филипп, слабо отмахиваясь, валится на колени. Но все еще хихикает. Никак не может остановиться. Кожа головы горит от боли, но он ржет так, будто уже знает: надо насмеяться напоследок, на всю оставшуюся жизнь…)

Из-под листвы торчало зеленое горлышко бутылки. Филипп бездумно вывернул ее из земли; вместе с ней на свет вылезла истлевшая пачка из-под сигарет, на которой едва виднелась надпись: «Стюардесса». Из зияющей дыры побежали жирно блестящие жуки, и Филипп опасливо подобрал ноги. На матовом от грязи (никаких отражений, спасибо и на этом) стекле бутылки угадывался след полукруглой этикетки. Бумажка давно разложилась, но, скорее всего, внутри был не лимонад. Когда-то Филипп не пошел бы сюда, даже если бы не боялся. Но теперь он был ничем не лучше любого из тех, кто курил здесь, прогуливая уроки, – и все из-за Янки. Правильно она сказала: зря он ее позвал…

Он обхватил голову руками, из последних сил стараясь не разрыдаться. Янка была его единственной надеждой; казалось, даже мертвая, она сможет что-нибудь придумать. Сумеет помочь. Может, как раз потому, что мертвая. Оставшаяся там и тогда, когда они еще верили, что способны что-то изменить. Еще не съеденная временем.

Но Янка оказалась живой. Взрослой.

Зажав голову локтями, Филипп, постанывая, принялся раскачиваться вперед и назад.

…Он не знал, сколько прошло времени. Мир стал пустым и прозрачным, и немножко, самую чуточку нетаким. Кто-то шел по тропинке – кто-то маленький и легкий. Филипп осторожно сдвинулся, чтобы ветки не загораживали обзор; он уже догадывался, кого увидит, но все же от мгновенного узнавания его прошиб холодный пот. Тощая фигура в куртке не по росту, короткие черные вихры. Широкий рот, всегда готовый заразительно улыбнуться – перед тем как грязноватые пальцы поднесут к губам трубочку из кости, и над озером поплывет едва уловимое, невыносимо страшное шипение. Эта улыбка будет последним, что увидят его глаза перед тем, как опустеть навсегда. Перед тем как Филипп в последний раз уедет в санаторий…

Нам с мамой так будет проще, подумал он. Цепляясь за ствол березы, он поднялся на ватные ноги и обреченно шагнул навстречу Голодному Мальчику.

Он перегородил тропинку и закрыл глаза, не желая видеть его жадную ухмылку. Жилка на виске билась и дрожала, как пойманный зверек. Филипп ждал – но ничего не менялось, и тогда он подумал, что, наверное, это так и происходит, – ты ничего не чувствуешь, потому что Голодный Мальчик высасывает из тебя душу, и тебе становится нечем чувствовать. Кажется, все в порядке, но на самом деле ты уже пуст. Не так уж это и страшно. Ведь бояться больше нечем.

Он качнулся, и его губы растянулись в слабой, почти блаженной улыбке.

– Вы чего? – послышался тонкий, сдавленный голосок, и Филипп распахнул глаза.

Голодного Мальчика больше не было. Вместо него на тропинке стояла Полинкина подружка – или кто-то, очень на нее похожий. Может, он прикидывается, подумал Филипп. Может, не хочет ходить по городу как есть и перекидывается в нормальных детей. И ведь никак не узнаешь, настоящая это девочка – или он. Разве что дождаться, пока он сделает с тобой то, что обычно делает с людьми. Подождать, пока он начнет есть тебя.

Или заглянуть внутрь и найти остатки молчунов.

Филипп качнулся вперед, и его рот распялился, обнажая зубы. Не спуская с него глаз, девочка машинально пригладила темные волосы и нервно стрельнула глазами по сторонам. Еще не зная, что станет делать, Филипп шагнул к ней; растерянность в глазах девочки мгновенно сменилась мучительной, болезненной собранностью. Стиснув челюсти, она развернулась на одной ноге и брызнула назад по тропе.

Несколько секунд Филипп потерянно стоял, уронив руки; оглушенный потоком незнакомых, но пугающе разумных мыслей, он смотрел, как девочка скрывается за изгибом тропы. Он не успел ничего решить – из-за кустарника донесся дикий визг, и Филипп бросился на звук.

Первое, что он увидел, – отчаянно брыкающиеся, взлетающие в воздух белые кроссовки. Потом – огромные, распухшие черные руки на цыплячьей шее девочки. Он успел почувствовать мгновенное облегчение – обычная девочка, Полинкина подружка, правильно он не стал ничего делать, – и тут ужас догнал его и ударил в живот. Голодный Мальчик тоже вырос – но превратиться в обычного взрослого не мог. Он не рос – разбухал, обжираясь, и его кожа, не поспевая, натягивалась на выпирающей плоти, трескалась и чернела, залитая нефтяной кровью. Филипп чувствовал вонь его ран – вонь живых мертвецов и разлагающихся в