губы приставшую соринку и идет дальше.

– Так он тебя послушается? – спрашивает Груша в десятый, наверное, раз, и от раздражения Ольга сбивается с шага.

– Конечно, – в десятый же раз отвечает она. – Я ему скажу, чтобы сделал, как было. Ему это раз плюнуть.

На всякий случай она бросает короткий взгляд через плечо. Груша по-прежнему преданно идет за ней. Он спрашивает не потому, что сомневается. Ему просто нравится слушать ее ответы. Нравится думать, что все можно исправить.

– Ты не думай, Егоров на самом деле нормальный пацан, – говорит Груша. – Мы тебя больше пальцем не тронем, клянусь! И рыжую с жирным тоже. А если кто к вам полезет – только скажи, мы с ним сразу разберемся.

– Договорились, – кивает Ольга. Больше она не оглядывается. Впереди уже виден глаз Коги, голубой, как на картинке из детской энциклопедии.

Ольга почти бегом спускается с сопки. Ей хочется, чтобы все побыстрее закончилось. Она выскакивает на тропку, идущую кругом озера; отсюда Коги выглядит почти черным. Молодая осока, которой не было еще неделю назад, покрывает болотистую границу воды. Среди длинных режущих листьев прячутся крупные, нежные головки ирисов, и Ольга думает, что надо будет потом нарвать для мамы: настоящие цветы, прямо как из магазина. Стоялая вода подернута пленкой ржавчины и нефти, но она сполоснет стебли. Уж точно получше трех противных гвоздик, которые мама принесла домой вчера.

– Тут нет никого, – ноющим голосом говорит Груша, и Ольга чуть вздрагивает от неожиданности: она про него почти забыла.

– Подожди минутку, – говорит она, выходя на пляж. Кеды зарываются в блестящий белый песок, и из-под носка выворачивается халцедон, прозрачный и яркий, как мандарин. Ольга подбирает его и сует в карман. Янке понравится.

Потом мир становится немножко другим, самую малость неправильным, самую чуточку неверным, и Голодный Мальчик выходит на пляж.

– Я уж замаялся ждать, когда вы придете, – говорит он Ольге. – Жрать же охота.

Он небрежно оттирает ее плечом и шагает прямо к Груше, на ходу вытягивая из кармана свою страшную трубочку. Груша издает тоненький скулящий звук. Ну точно как щенок, слепой меховой шарик с зубами-иголками и розовым брюхом. И пахнет от него, как от щенка, такой чуть сладковатый, чуть молочный запах, который всегда кажется Ольге каким-то коричневым.

Груша скулит чуть громче, и Ольга с размаху бьет Голодного Мальчика по руке. Голодный Мальчик застывает. Его лицо оказывается так близко, что Ольга видит только его глаза. Две черные дыры, в которых медленно вращаются пятна радужно-бурой пленки; этот водоворот засасывает свет, ветер, крики чаек, Ольгу. Она кожей чувствует его мертвое дыхание. Оно забивается в ноздри и иссушает глаза. Оно пахнет затхлыми барбарисками и бездной. Голодный Мальчик широко улыбается. Его глаза превращаются в два шарика блестящего базальта, вымороженного, как бесснежная зимняя ночь, чернее вороньих перьев, древнее земли. Два шарика тьмы проворачиваются в глазницах, устремляясь к Груше. Базальт плавится, превращается в темную болотную воду, трясину под матрасом, густую черную жижу, оставшуюся от мертвых динозавров. В ней отражается Груша с широко раскрытым ртом, Груша, которого все глубже затягивает в мучительно неторопливый водоворот, и Ольга понимает, что Голодному Мальчику не нужна его костяная трубочка – так же, как ей не нужна вилка, чтобы съесть кусок мяса.

– Беги, – говорит Ольга, и Груша прерывисто вздыхает. – Беги.

Голодный Мальчик не пытается помешать. Он только улыбается еще шире – сытой, удовлетворенной ухмылкой. Ольга стоит с ним лицом к лицу, слушая шаркающие шаги, болотное хлюпанье, шорох и треск веток, ломающихся под ногами Груши. Не спуская глаз с Ольги, Голодный Мальчик медленно подбирает трубочку и выпрямляется. От его дыхания немеют щеки, ноздри горят изнутри, и этот огонь проникает под череп, оставляя отвратительное ощущение пустоты подо лбом. Ольга стоит, глядя в довольные глаза Голодного Мальчика, пока не перестает слышать Грушу. Только тогда она разворачивается и бежит следом, ровно и плавно, легко выбрасывая длинные ноги. Ветер свистит в ушах. Ей нравится бежать. Еще больше ей нравится знать, что она больше никогда не придет на Коги.

Ольга рванула створки шкафчика и, рассыпая чайные пакетики и коробочки с заваркой, вытащила из дальнего угла бутылку коньяка. Плеснула прямо в кружку, постукивая горлышком о толстый, обведенный красной каемкой край. Выпила залпом, не чувствуя вкуса.

Коньяк обжег горло и улегся под ребрами нагретым на костре булыжником. Тихо всхлипнув, Ольга подошла к окну, вцепилась в подоконник дрожащими руками, прижалась к стеклу лбом. Снова всхлипнула, заметив собачью стаю. Вместе с ароматами ольхи и раздавленной ромашки в форточку проникал густой запах псины.

По улице уже ползли длинные и бледные, как нить из собачьей шерсти, летние сумерки. Вспомнилось, как мама подарила на день рожденья чудом добытую пачку невиданной толстой и шершавой бумаги специально для акварели, коробку красок «Ленинград» в отдельных крошечных ванночках и несколько беличьих кисточек. Ольга, до тех пор пробавлявшаяся альбомами для школьников, бумага в которых пачкалась и скатывалась от малейшего прикосновения, уверенная, что акварель – чепуха для первоклашек (то ли дело масло!), была потрясена. Она экономила эту бумагу, делила листы пополам и на четвертушки, делала наброски в альбоме, а то и вовсе в тетрадях, чтобы не испортить драгоценность, – а потом разом, за три вот таких длинных, невыносимо-размытых, прозрачных вечера израсходовала весь оставшийся запас, пытаясь перенести на бумагу то, что даже понять не могла…

Она стояла, прислонившись лбом к стеклу, но видела уже не сизую от дымки дорожку между домами, не сиреневые тени в палисаднике, не темный пурпур во внимательных, выжидающих собачьих глазах. Видела она свое лицо, белым пятном висящее в толще стекла, маслянисто-черные зрачки, заполнившие радужку; и видела нетерпеливую тень, проступающую сквозь ее отражение.

Ольга отшатнулась от окна и, нещадно сминая веки, с такой силой потерла глаза, что все поплыло и раздвоилось. Когда она наконец проморгалась, окно снова было прозрачным, и мир, лежавший за ним, выглядел обыденным до оскомины, до тоски, до воя.

Одна из собак подняла голову, пристально посмотрела на окно, – и Ольга готова была поклясться, что смотрит она в зеленоватую толщу стекла, на плавающее в ней отражение мальчика, которого не могло быть. Собака приподняла верхнюю губу, обнажив крупные желтоватые клыки, и Ольга почувствовала угрожающую вибрацию, утробный рык, такой низкий, что человеческое ухо не могло его уловить.

Ольга тихо отступила к столу, глотнула коньяка прямо из горлышка и быстро запихнула бутылку на место. Она уже заталкивала обратно рассыпанные чайные пакетики, когда на кухню бочком прокралась Полинка. Ольга почувствовала ее присутствие всей спиной –