сел. Но бывает, что появится иногда новое слово, например, «чума», и у села мурашки бегут по коже. Потом слово это забывается, уступая место новому, например, слову «война». Глядишь — повсюду, на каждой улочке, толкуют о войне. Мужское население собирается в поход, козьи тропы уводят его наверх, оно пропадает за хребтами, и сельцо замирает в ожидании его возвращения.

Собирается на войну и дядя. Он запрягает волов, доверху наливает дегтярницу дегтем, в который раз уже осматривает каждую часть телеги и наконец говорит деду: «Я и Марчо с собой возьму. Обоз все-таки, случись где ночью остановиться, задремлешь в телеге, а собака, если она с тобой, вора не подпустит. Война же, а на войне, сам знаешь, как бывает». Дед знает, как бывает на войне. Конечно, же Марчо не подлежит мобилизации, но он всегда бегает за волами — и зимой, и летом, и когда дядя на мельницу едет, и когда в поле выезжает. «С Марчо мне будет спокойнее, — говорит дядя, — все равно что человек рядом».

И дядя отправляется в путь с волами и Марчо. Мы все стоим у ворот, из других ворот выходят другие призывники, собирается целый обоз и тянется за хребет, но мы смотрим только на наших, нам тоскливо расставаться с ними. Мы, дети, одинаково любим и дядю, и волов, и Марчо. По весне дядя делает нам звонкие свистки-пищики, зимой ладит сани, а летом водит нас к омутам ловить рыбу; волы у нас кроткие, смирные, на них можно ездить верхом — не знаю, доводилось ли вам ездить на волах, но это очень здорово. Марчо — страж нашего дома, с чужими и незнакомыми он строг, а с нами, детьми, играет по-ребячьи — бегает взапуски, борется, только в чехарду не умеет играть. Марчо рослый и лохматый, шерсть у него черная, блестящая, а лапы в белых чулках. Мы смотрим, как он вприпрыжку взбирается по склону, забегает вперед, проверяя, все ли в порядке на пути обоза, потом возвращается назад, садится и, высунув язык, смотрит на наш дом. Это он прощается с нами. Обоз со скрипом тянется по извилистой дороге, выползает на хребет, телеги и люди пропадают из вида. Последним пропадает Марчо, он виляет лохматым хвостом, но вот и хвост исчезает, и над хребтом остается одно лишь пустое пространство.

Мы оборачиваемся. Двор позади нас пуст. Две глубокие колеи легли поперек него, на земле видны следы копыт, следы мягких собачьих лап. Но вот куры начинают копошиться в пыли, следы исчезают один за другим, мы прислушиваемся, — сейчас дядя кашлянет за пристройкой или Марчо подбежит и толкнет мордой в бок, ждем, не вздохнут ли где-то поблизости волы, не начнут ли жевать жвачку, тихонько позвякивая цепью. Мы прислушиваемся, хотя знаем, что ничего не услышим. Дед берет топор и начинает рубить дрова на колоде. Свинья высунула из свинарника мокрое рыло и спрашивает: «Э-э-э? Э-э-э?»

Дни тянутся ровно и монотонно, лето отступает, по утрам туманы садятся на хребты холмов, будто ждут, когда хозяйки подметут улицы и дворы, чтобы можно было спуститься в село. Но хозяйкам некогда мести улицы и дворы, они складывают в кучи пупырчатые тыквы, нижут целые груды початков кукурузы, а когда нанизали всю кукурузу, туманы нахлынули в село, а вслед за ними пришли дожди. Люди ежатся от осенней сырости, дед все молчит, тетка хоть и разговорчива тоже молчит. Так в молчании приходит снег, село оживляется, светлеет, визжат под ножами первые свиньи. И в нашем дворе завизжала свинья. Дед вытирает нож о штанину, вокруг него снег весь красный. Бывало в другие зимы Марчо садился рядом с дедом и начинал жевать красный дымящийся снег. Сейчас Марчо нет, кровавое пятно целую неделю алеет посреди двора, ненужное, как разожженный очаг, к которому никто не подсядет греться. Дед надувает свиной пузырь и дает нам поиграть. Пузырь лопнул еще до полудня. Будь дядя дома, он бы его залатал бобовым зерном, но дед не умеет латать пузырь бобовым зерном и убирает его подальше, чтобы потом смастерить из него кисет.

День идет за днем, наступает весна, снова приходит лето, в сельпо из-за кручи скатываются новые слова, они бродят по улицам и замирают у калиток: пятая пехотная дунайская дивизия, дойранские позиции, Большая Яребична, — все незнакомые нам слова и названия. Дядя иногда присылает письма — каждая буква величиной в пядь. Дескать у них все хорошо, волы здоровы и Марчо здоров, но зима была лютая. Шина на одном колесе лопнула, так что пришлось ставить новую, обуться не во что, все войско чуть не босое ходит. Дед охает: «Было бы можно, послали бы ему свиные царвули, да как пошлешь! Лето так и быть босиком проходит, а что зимой станет делать?» «Как же это, разве войско может быть босое?» — спрашиваем мы деда, потому что своими глазами видели, когда были маневры, что войско переходило речку в сапогах. «Да так, — отвечает дед, — видно, у них там реки большие!»

Мы не видели больших рек, но оставшись одни, начинаем прикидывать, каковы должны быть эти большие реки, которые переходит наше войско. И могут ли волы переплыть такие реки вместе с телегой? Могут! Вол сам плывет, да еще и человека может перенести на своем горбу. Наверное, дядя садился на одного из волов и так переправлялся через реку. А Марчо? О-о-о-о, Марчо плавает как рыба! Не успеешь обернуться, а он уже на другом берегу. Ты еще и до середины не доплыл, а Марчо уже отряхивает воду с лохматой шубы. «Пусти его через Дунай, он и Дунай переплывет», — решаем мы; правда, никто из нас Дуная не видел, но это ничего.

Хотя война далеко, сельцо живет ею. Бабка при каждой смене времен года ворожит: на зиму у нее одна ворожба, на лето — другая. Она снимает с калитки веретено с куделью и вместо него красной пряжей привязывает корзинку подсолнуха. Если злой дух захочет проникнуть в дом, он непременно пройдет мимо калитки, увидит подсолнухи скажет: «Эге, да тут опять повесили корзинку подсолнуха! А ну-ка посчитаем, сколько в ней дырок!» Вот и сядет злой дух считать дырки в корзинке подсолнуха, но ведь они расположены неравномерно, кругами, которые еще и переплетаются. Дойдет дух до такого переплетения, собьется и начнет считать сызнова, и так — два или три раза, а там и петухи запоют, и дух удерет далеко за холмы. Если же злой дух заберется в дом, с дядей может случиться недоброе. Так бабка оберегает дядю.

Сельцо