на нас, мы умолкаем и отводим глаза. Тогда Марчо начинает плакать, честное слово, по голым щекам у него текут слезы, он всхлипывает, виновато пятится и тихонько, на цыпочках, выходит во двор.

Но в конуру Марчо не идет. Он стоит под дождем и ждет дядю. Дядя приходит с торбой рыбы и, увидев Марчо, сразу понимает, что его кто-то обидел. Он сердито спрашивает тетку: «Что вы собаке сделали?» «Да что ему сделали, — тетка старается улыбнуться, — я только и сказала, мол, Марчо, что тебе тут делать с ребятами, шел бы отдыхать! А больше ничего и не сказала!» Тетка хитра, но дядя тоже не дурак. «Ага!» — говорит он и подзывает Марчо к порогу. Марчо подходит, дядя садится на порог, мы рассаживаемся вокруг него на корточках и начинаем чистить рыбу, которую он поймал. Дядя возьмет рыбку — и отдаст Марчо, возьмет другую — и опять даст Марчо. А сам рассказывает, как пришел на реку, как по пояс сошел в воду и начал шарить руками под корнями у берега, и тут что-то как ухватит его за руку да как потащит под воду! Дядя тянет к себе, а оно — к себе, тут дядя дернул посильнее, так что даже перекувыркнулся в воде, а как встал на ноги — видит: в омуте покручивает ус вот такой рак! Дядя смеется и показывает, как рак крутит ус, мы тоже начинаем смеяться, а вместе с нами и Марчо. Он так смеется, что даже глаза лучатся смехом, стучит хвостом, а потом вытягивает шею и совсем легонько щиплет дядю губами за щеку. И нас тоже щиплет, и мы все этим гордимся.

Перевод Т. Митевой.

СЕРАЯ КОБЫЛА

До появления серой кобылы никто из нас не учился ездить верхом. Лошадей в деревне было мало, если кто и покупал лошадь и повозку, то держал лошадь не больше года и потом продавал, а повозку закатывал под какой-нибудь навес, в осенние дожди на ее сиденьях мостились приунывшие куры, шины ржавели, рессоры ржавели, кожаные части сбруи пересыхали и становились ломкими. В Тодоров день на лугах — Асановице и Чилибинице — устраивались скачки, в них участвовало по три-четыре коняги, это были лошади Ванчо, Спаса Лилова (его лошадей раз увели конокрады из Кулы), Мито и Геры, чью мосластую кобылу звали Тодорины-Куклы. Участие Геры в скачках было недолгим, он играл на деньги, проиграл сначала Тодорины-Куклы, а потом и себя загубил. Никогда не принимала участия в скачках лошадь Сандо Тошина, он промышлял извозом и летом возил старух на Выршецкие минеральные воды, а потом забирал их оттуда и заезжал на обратном пути в Клисурский монастырь, где старухи могли поставить свечку и помолиться, потому что в нашей деревне церкви не было и поставить свечку и помолиться богу было негде. Потом выкупанные, чистенькие старухи месяцами ходили по деревне закутанные в платки и шали, чтобы после купаний ненароком не простыть. Более чистых и нежных старух я в жизни никогда не встречал.

Деревня в основном держала буйволов и одну породу мелких коров, которые карабкались по холмам, точно козы. Буйволы наши, крупные, ухоженные, славились по всей округе: если во время молотьбы надо было перевезти молотилку либо локомобиль из одного села в другое, то за буйволами приходили к нам, трех пар на локомобиль было достаточно, буйволы тянули, словно тягачи. Старые буйволы были посмирнее, ребятишками мы учились ездить на них верхом — когда они паслись на лугу или когда летом в жару их пригоняли к омутам на реке. Так было до появления обозной кобылы.

После Девятого сентября[1] прошло уже немало времени, когда в том же 1944 году у нас в деревне расквартировали военный обоз. Солдаты были почти все украинцы с волосами цвета соломы, народ немолодой, из украинских степей, их интересовали все виды наших сельскохозяйственных орудий, домашняя утварь, устройство домов, скотина во дворах; говорили они мягко, напевно, все больше на «х» и на «и», и были до невозможности голубоглазыми — посмотришь в такие глаза и заглянешь на самое дно души. Военный обоз простоял у нас неделю, и как пришел неожиданно, огласив деревню конским ржанием и неясной мягкой речью, так неожиданно, среди ночи, снялся и ушел. По дворам и улицам замелькали керосиновые фонари, обозники попрощались с хозяевами, и когда повозки затарахтели по улицам, в темноте послышались звуки гармони, им подтянули мужские голоса, фонари в руках мужиков застыли, а сзади к фонарям подступил мрак, густой и плотный. Все дальше и дальше уходили стук копыт и дребезжание железных шин, все глуше и глуше слышались конское ржание и песня солдат, и лишь едва-едва вздыхали кожаные мехи гармоники. Потом все поглотила темнота, фонари снова замелькали, мужики разошлись по домам, и, я думаю, каждый из них унес о собой горсточку воспоминаний о неожиданно появившемся и внезапно исчезнувшем военном обозе.

Во мне тоже с тех детских лет осталось зерно воспоминания. Оно пустило корень, но листьев не выбросило и не расцвело, а осталось у меня в душе, словно маленькая запятая. Позже я прочел стихотворение поэта Ивана Давидкова «Украинец с белой гармонью» и почувствовал, что зерно воспоминаний в моей душе живо. Иван Давидков родом из соседнего села, наши пастбища граничат с их пастбищами, вероятно, во время войны и в их селе стоял военный обоз с солдатами-украинцами, хотя точно не знаю. Во всяком случае поэт, украинец и белая гармошка проникли мне в душу и притаились в ее сумерках светлым пятном.

Несколько лет назад от восточных берегов Сибири штормом оторвало военную баржу с четырьмя солдатами на борту и столько-то недель мотало по Великому, или Тихому, океану, пока им не встретился корабль-спаситель. Солдатики, едва живые, рассказали, что они спаслись благодаря кожаным мехам гармошки, которые они резали на полоски, вымачивали в океане, чтобы размягчить кожу, жевали эти полоски и так боролись с голодом. Это событие и съеденная гармошка снова воскресили в моей памяти исчезающий в темноте военный обоз, стук копыт и колес, приглушенную солдатскую песню и едва-едва вздыхающую гармонику. Не могу только вспомнить, ревел ли и стонал в той песне широкий Днепр или обоз пел какую-то другую песню. Я был тогда еще слишком мал, чтобы отличить одну песню от другой. Но это не имеет никакого значения, важнее, что звуки ее до сих пор живут во мне.

Обоз уехал, наутро деревня выглядела опустевшей, не видно было голубоглазых солдат с