распространение идей гуманизма, интерес к которым возникал у них в немалой мере под влиянием духа времени, пробуждавшего жажду деятельности в самом широком смысле слова, в том числе – жажду общественного служения.

Характерны афоризмы королевы Наварры: «Можно вынести все, кроме безделья» или «Сильнее всего бывают те, кто направляют силы на добрые дела»[742]. Талантливая писательница, гуманистически образованный человек, «ученая женщина в самом благородном значении этого понятия», Маргарита Наваррская отличалась веротерпимостью и оказала в этом направлении влияние на коронованного брата. Покровительствуя гуманистам, независимо от их религиозных убеждений, она превратила свой двор в центр духовной и культурной жизни Франции (и Европы) 1530—1540-х годов, став самой титулованной предшественницей хозяек знаменитых салонов Века Просвещения. На роль покровительниц искусств и наук могли претендовать и другие знатные женщины эпохи Возрождения, например, герцогиня де Рец, воспитательница венценосных детей Екатерины Медичи, устроительница литературного салона в конце ХVI в.

«Реабилитация женщин начинается с того момента, когда наступает время для разговоров», – подмечает Делюмо. Во всяком случае, это было очевидно на дворцовом уровне. Возрождение предоставило великим мира сего наслаждение от беседы, и такое наслаждение приносило участие женщин, готовых вести свободную беседу на самые широкие темы. Прослеженный Элиасом процесс «цивилизации нравов» в большой мере затронул придворных дам. Начало дамскому двору положила Анна Бретонская, последняя герцогиня Бретани и королева Франции, которая завела, по словам современника, «большую свиту из дам и девиц».

Начинание продолжил Франциск I. По словам того же современника, король «полагал, что главным украшением двора являются дамы» и «двор без дам будет напоминать скорее двор какого-либо сатрапа или же турецкого султана, а не двор великого христианнейшего короля»[743]. Разумеется, и от придворных дам требовалось соответствовать культурному развитию дворцовой жизни. Они должны были всем своим обликом явить женственность, гармонию вкуса и красоты, а заодно уметь вести беседу, изящно танцевать и музицировать, знать литературу и живопись.

Выказывая свою эмансипированность, знатная дама «не позволит себе ни бесчестных слов, ни заурядных отношений». Ее поведение было строго регламентировано, и регламентация эта сделалась важнейшей частью придворного этикета. Такие законодатели ренессансного политеса, как Маргарита Наваррская, требовали пунктуального, как бы автоматического соблюдения новых правил приличия и от женщин, и от мужчин. Один из афоризмов королевы гласил: «Для женщины благородного воспитания добродетели не заслуга, а просто привычка». Параллельно возникновению новых возможностей для самореализации формировались и нормы поведения, нарушение которых грозило утратой репутации и изгнанием из высшего круга общества.

Возросшая деликатность манер была доведена до «прециозности», которую вместе с феноменом учености у женщин немало высмеивали такие современники, как Рабле или (позже) Мольер. Однако и новые манеры, и новые женщины явились, по словам Делюмо, частью общей эволюции к «менее грубому, более нравственному обществу». Выражением той же эволюции сделалась реабилитация семейного союза. Вопреки средневековой рыцарской морали, провозглашавшей, что «жизнь в браке – ад» и противопоставлявшей супружеству свободную любовь, утверждалась новая мораль, отстаивавшая «любовь у семейного очага»[744].

Одновременно любовным чувством одушевляются дружеские отношения, порождая феномен «союза дружбы-любви» между мужчиной и женщиной. Композиторы кладут на музыку любовную лирику Ронсара. Широко распространяется светский музыкально-поэтический жанр мадригала с его возвышенной интимностью. Совершенно свободный от традиций церковной музыки, он выражал индивидуальные человеческие переживания, становление новой личности, способной к проявлению обычных человеческих чувств.

Мир чувств осмысливается и на философском уровне: «Лучше любить, чем знать», – провозглашал видный французский философ и богослов конца ХIV – начала XV вв. Жерсон[745], а ренессансные последователи Платона уточняли, что «знать» и означает «любить».

Вместе с духовной реабилитацией женщины происходила реабилитация ее физической природы. Возрождение порывает со средневековым аскетизмом: чуть ли не главным устремлением в искусстве живописи становится изображение человеческого – в первую очередь женского тела, словно опровергающее догму о «низменности самого прекрасного изо всех созданных существ». «Аллегория, мифология, история, Библия, мученичество святых», цитирует Делюмо Жана Буске, все доставляло возможность художникам «обнажить женщину», «становилось всего лишь поводом для того, чтобы изобразить один и тот же сюжет – женское тело». И в этом Ренессанс достигал порой непревзойденных высот, если вспомнить «светящиеся тела» венецианских красавиц Тициана.

Эта эротическая экзальтация являла, говоря словами Делюмо, «взрыв чувственного язычества», она же свидетельствовала, что «в правах была восстановлена земная жизнь»[746] во всем многообразии ее, включая самые натуралистические проявления. Характерен феномен распространения анатомических театров: рассечение трупов превращалось в зрелищное мероприятие, востребованное примитивными вкусами из рода тех, что собирали массы людей Средневековья на изуверские казни. Вскрытие женского трупа само собой привлекало особенно много зрителей-мужчин. Но за всем этим, кроме банальной жажды увидеть «запретный плод», можно обнаружить и пробудившееся стремление людей эпохи к познанию самих себя. Многозначительно, что среди прозекторов подвизались нередко выдающиеся культурные деятели эпохи (Франсуа Рабле).

Подобные факты побуждают ставить вопрос о соотношении культуры элиты и масс. Мандру допускал, что с началом Нового времени сама природа семьи начала изменяться, вместе с тем сохранялись «базовые», общинно-родовые отношения, препятствовавшие индивидуализации. Традиционные «гражданские и религиозные обязанности» индивида подавляли значение семьи, супружеские, сексуальные и эмоциональные факторы не могли внести гармонию в существовавшие отношения. Любовь отступала на задний план перед хозяйственной необходимостью, семья оставалась «орудием сохранения имущества и продолжения человеческого рода»[747].

По сути это не противоречит мнению Делюмо: гуманистические идеалы, включая новое отношение к женщине и новую концепцию семьи, оставались по преимуществу уделом верхов, и они медленно проникали в толщу общества «ввиду всех экономических, социальных и интеллектуальных препятствий»[748].

Тесное взаимодействие культуры верхов и культуры масс, в том числе народного творчества, нельзя отрицать. Яркий тому пример – «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле или драмы Шекспира. Но по своей «доминантной ноте» культура Возрождения оставалась, как подчеркивает Делюмо, «аристократической». Ренессанс – «результат развития городской цивилизации»[749]. Формировалась урбанистическая культура, росла численность средних слоев, выходцами из которых было большинство выдающихся писателей, художников, путешественников и даже религиозных реформаторов.

Однако, считает Делюмо, эти люди не сумели «идентифицировать себя как класс», их больше всего характеризовало «одно желание – не оставаться самими собой»[750]. И это понятно, поскольку буржуазия пребывала еще в переходном состоянии, обогащение становилось для нее средством «аноблирования», и «мещанин во дворянстве» – феномен именно этой эпохи. Начинается «золотой век дворянства мантии». В отличие от конца ХVII – ХVIII вв., дворянство еще не замыкается в отстаивании своих привилегий, происходит культурный обмен: «аноблированные» из третьего сословия внушают дворянскому сословию предпочтительность городской жизни, ценность образованности, а взамен усваивают желание «казаться», привязанность к земельной собственности, презрение к труду, «мышление рантье».

Очевидным следствием