Февр еще в 1920-х годах опровергал тезис, что критический дух Реформации «родился из злоупотреблений Церкви». Кризис, приведший к расколу христианского мира, был обусловлен глубинными процессами, в которых новые социальные явления сливались с духовными. В лице буржуа, писал Февр, на авансцену вышли «люди с разумом ясным, логическим, точным», инициативные и способные к риску, образованные и знающие цену образования, уверенные в себе и «прочно сидящие на своих землях, в своих домах, на своих сундуках». Как могли они принять, задавался риторическим вопросом историк, «религию чисто церковную и формалистическую», «религию авторитета, послушания и непонимания[735]»?

Робер Мандру, обращаясь к Возрождению у Мишле, находил, что смысл введенного им понятия – Освобождение Человека. То была эпоха «беспрецедентного прославления сил освобождения индивида… От Италии до Нидерландов, от Испании до Германии дул один и тот же ветер свободы и величия человека». Новое мышление пришло с расширением горизонтов мира: «Морская экспансия Европы на трех океанах… значила не меньше, чем чтение Цицерона… Эта жажда знаний, это страстное желание открыть все, что огромный мир был готов показать изумленным европейцам, распространялась и на Античность». При этом Возрождение явилось движением вперед, а отнюдь не простым возвратом к Античности[736].

Мандру обращал внимание на выдвижение в эпоху Возрождением новой интеллектуальной элиты. Интеллектуальные кадры расцвета Средневековья – каноников капитулярных школ, университетских мэтров – сменило «поколение гуманистов», которые, находясь вне традиционных школ, на нерегулярных собраниях в домах наиболее богатых членов своих товариществ учительствовали перед людьми, влюбленными в словесность. «Сама литература, от Ронсара до Рабле, полна следов этого обучения и… работала ради успеха того же дела». Творения гуманистов находили своего читателя, число их книг множилось. Уже в 1528 г. оно превысило в Париже число религиозных сочинений – 134 против 93, а в 1549 г. этот перевес составлял уже 204 против 56[737].

Произошел, по Мандру, «переворот»; и это был «ключевой момент в истории Франции, если не всей Европы». При всем богатстве средневековой светской культуры даже в пору своего наивысшего расцвета во Франции ХII – ХIII вв. она не обладала в лице дворянства широтой и разнообразием взглядов, которые могли сравниться с культурой высшего священства и монашества, взращенных отцами Церкви и воспринявших немало из античных традиций. С наступлением Нового времени это превосходство священнослужителей ослабло, и первенство перешло к новым группам интеллектуалов, которые получили образование в университетах и коллежах, находившихся под эгидой Церкви. Но само это образование было лишь частью их знания.

Гуманисты умели убеждать и распространять свои убеждения. Во Франции они были не только мыслителями, но еще в большей степени людьми действия – одновременно исследователями, издателями, типографами, преподавателями. В итоге они «завоевали социальный статус, несравнимо более высокий, чем был у средневековых интеллектуалов»[738].

На первый план выдвинулись художники, в чем отчетливо, по мнению Мандру, проявились гуманистические тенденции наступления Нового времени: художник предвидел то, что неминуемо окажется самым влиятельным в будущем. «Взволнованного великими открытиями», его охватывала гордость: «Жалкое существо, которое Церковь в своих ежедневных назиданиях низвело на уровень слабой твари… вдруг встало во весь рост перед лицом неожиданных доказательств величия человека». Знаменательно, что проникаясь новым самосознанием, люди творческих профессий сменили наименования: резчик стал «скульптором», прораб – «архитектором», маляр – «живописцем».

Среди эстетических новаций, обусловленных мировоззренческим поворотом, Мандру на первое место, помимо открытия анатомии («симметрии тела» и «восхищения работой человеческой машины»), ставил революцию в представлениях о пространстве. Произошло «открытие пустоты и ее значения как выразительного средства». Фон в живописи и свободное пространство в архитектуре придавали выразительный колорит персонажам и сооружениям. Утверждение трехмерной перспективы, находящееся в связи с новыми представлениями о Земле, было в немалой степени обязано искусству Возрождения. «Художники опережали математиков, все еще возившихся со схоластическими упражнениями и обсуждением свойств чисел. Новое искусство… возвещало… научный прогресс ХVII в., от Декарта до Ньютона»[739], – доказывал Мандру как бы в противовес утверждениям Шоню о сугубо фидеистических предпосылках научной революции ХVII в.

Основанием нового сознания явились изменения в самом обществе. Еще в 1528 г. флорентинец Кастильоне мог позволить себе пренебрежительно заметить: «Французы пока разбираются лишь в благородстве оружия… Они не только не ценят образованность, но и боятся ее». Однако уже через несколько лет эрудиты-гуманисты заставили признать, что их работы имеют достоинства, сравнимые с рыцарскими. Положение интеллектуалов радикально изменилось в эпоху Франциска I (1515–1547), и деятельность самого короля способствовала тому едва ли не в первую очередь.

Гуманисты этой «прекрасной эпохи», ставшие «воспитателями целой страны» (Мандру), получали необходимые средства для выполнения своей задачи, в том числе королевские типографии для печатания на латинском, греческом и французском языках. В 1530 г. был основан Коллеж Руаяль (ныне Коллеж де Франс), учебное заведение нового типа с девизом Omnia docet. Преподаватели числились «королевскими профессорами (лекторами)» и получали жалованье из казны. Король заявлял, что его неизменное и единственное желание – «образовать и воспитать всех своих добрых подданных, особенно тех, которые состоят в благородном сословии»[740]. Начав с преподавания древних языков (еврейского, греческого, латыни), Коллеж стал затем обучать математике. К трем традиционным для гуманистического образования языкам в 1587 г. была добавлена кафедра арабского. Так оправдывался девиз «Учим всему».

Делюмо в определении предпосылок Возрождения ставит на первое место формирование новой социальности, указывая на процесс индивидуализации и эмансипации личности, в том числе среди таких групп населения, как женщины или дети. «Возрождение начинает процесс освобождения личности, выделяя ее из средневековой анонимности и извлекая из общественных ограничений». Недостаточно говорить об «открытии человека». Ренессанс также «открыл» детство, «семью в узком смысле слова, брак и супругу». Именно в эту эпоху, подчеркивает Делюмо, Европа становится менее враждебной к женщинам и «более чувствительной к хрупкости и деликатности ребенка».

Новое отношение к женщине гуманисты эпохи Возрождения открыто противопоставляли средневековой морали. Философ-неоплатоник и врач из Лиона Симфорьен Шампье, автор «Корабля добродетельных дам» (1503) берется за перо, чтобы, по его словам, опровергнуть мнение «этой кучи народа, которые хитростью ядовитого языка стремились сказать, что самые великие и тяжелые грехи распространяются женщинами»[741]. Иначе говоря, едва ли не первым начинанием гуманистов становилась реабилитация женщины, которая в христианской традиции была заклеймена догматом первородного греха.

Женщины и сами личной активностью (особенно на высоком государственном поприще) способствовали переосмыслению своего места в обществе. Имена Екатерины Медичи, Елизаветы Английской, Маргариты Наваррской и других женщин Ренессанса запечатлелись в исключительно сложную и противоречивую эпоху, какой стал переход к Новому времени. Заметным явился вклад этих знатных женщин, начиная со старшей сестры Франциска I Маргариты Наваррской, в