Наравне с гостеприимством и страннолюбием запорожские казаки ставили личную честность в отношении врагов православной веры как на войне, так и у себя на Запорожье. Хотя в Сечи, говорит на этот счет католический патер Китович, жили люди всякого рода – беглые и отступники от всех вер, – однако там царствовали такая честность и такая безопасность, что приезжавшие с товарами или за товарами или по другим каким делам люди не боялись и волоска потерять с головы своей. Можно было на улице оставить свои деньги, не опасаясь, чтобы они были похищены. Всякое преступление против чьей-либо честности, гостя или селевого жителя немедленно наказывалось смертью»[611].

На войне казак отличался умом, хитростью, уменьем у неприятеля «выиграть выгоды, скоропостижно на него напасть и нечаянно заманить», – как пишет Крюйс. Казаки изумляли врага большой отвагой, удивительным терпением и способностью переносить крайние лишения и ужасы смерти. «Наш враг, – пишет Симон Окольский, – умеет выдерживать татарские атаки, привык переносить жажду и голод, зной и стужу, он неутомим в нападениях. А на море что делает? Посреди волн легкими чайками своими нападает на суда, искусные в чужеземных оборотах, и побеждает все их военные хитрости»[612]. О храбрости запорожских казаков турецкий султан выразился: «Когда окрестные панства на мя возстают, я на обидве уши сплю, а о казаках мушу единим ухом слушати»[613]. А сам летописец казацкий на этот счет замечает: «В мире жити никогда не хощут, но егда в земле их мир оглашен будет, то самовольно идут на помощь иним царствам, и малия ради користи великую нужду подиймут, море перепливати дерзают в еднодревских суднах»[614]. «Они вояки великие были. Бывало, отец мой как начнет рассказывать про ту удаль запорожцев да про баталии их с турками, татарами или поляками, так страшно слушать его. Вот это в летнее время, вечером, как станет прудиться около кабыцы да как скинет с себя сорочку, так жутко смотреть на него: все тело, точно решето, пошматовано да побито пулями, а на плечах и на ногах так мякоть и мотается. Страшные вояки были! А только у себя, на Сечи, никого не трогали, исключая одних жидов: жидам иногда таки плохо приходилось от запорожцев. Если только услышат, что жиды где-нибудь прошкодили, то уже бережись, а иначе как «нагрюкают» которого-нибудь, то тут ему «капец». У запорожцев такая и поговорка на этот счет сложилась: «А, нумо, паны-молодцы, кукиль з пшеныци выбырать!»[615]

Для того чтобы напугать или устрашить врага, запорожцы нередко сами распускали о своей силе и непобедимости невероятные разсказы и заставляли верить в то других. Говорили, например, что между ними всегда были так называемые «характерники», которых ни огонь, ни вода, ни сабля, ни обыкновенная пуля, кроме серебряной, не брали. Такие «характерники» могли отпирать без ключей замки, плавать в лодках по полу, как по морским волнам, перебираться через реки на суконных войлоках или рогожевых циновках, брать в голые руки каленые ядра, видеть за несколько верст вокруг себя посредством особых «верцадел», жить на дне рек, вылазить из туго завязанных и даже зашитых мешков, «перекидаться» в котов, превращать людей в кусты, всадников в птиц, влазить в обыкновенное ведро и плыть в нем под водой сотни, тысячи верст[616]. Много говорили запорожцы и о силе своих богатырей. «Богатыри у них были такие, – пишет нам знакомый Кулиш, – каким равных нигде не было. Они толстейшие железные полосы как снопы в поле вяжут, вокруг шеи ляхов скручивали; они страшно тугие луки, над которыми в Польше несколько человек напрасно силились, играючи натягивали. У них в Сечи между другими богатырями жил Васюринский козарлюга; то был такой силач, что когда он причащался, то 4 человека поддерживали священника, чтобы он не упал от одного духу богатыря, потому что он только дохнет, и от того дыхания человек с ног упадет. А когда разоряли Сечь, так там был такой силач, который одним дыханием мог бы убить человека. Как подошел он к причастию, не затаив дыхания, то священник едва с причастием не упал навзничь. «Кто ты таков, старче?» – «Что же, батюшка, я такой-то». – «Изыди же из сего града, а то узнают о тебе, то погибнешь»[617].

На войне запорожцы мало дорожили жизнью и умирали в боях как истые рыцари: «Умилы шарпаты, умилы и вмёрты не скыгляче»; «От козали, будьто воно боляче, як кожу з живого здирають, а воно мов комашки кусают».

По врожденным качествам, присущим истому малороссу, запорожцы отличались уменьем мастерски рассказывать, умели подмечать смешные стороны у других и передавать их в шутливом, но ни для кого не обидном тоне. «Обычаи у запорожцев чудны, поступки хитры, а речи и вымыслы остры и большей частью на насмешку похожи», – говорит Никита Корж. Этой чертой характера запорожских казаков отчасти объясняются и те странные прозвища, которые они давали приходившим в Сечь новичкам: Гнида, Пивторикожуха, Непийпиво, Неижмак, Лупынос, Загубыколесо, Задерыхвист, Держихвист-Пистолем и т. п. Человека малого роста они, рассказывает Никита Корж, по свойству своего юмора, называли Махиной, человека большого роста – Малютой, шибенника – Святошей, ленивого – Доброволей, неуклюжего – Черепахой; кто у них сжег курень, тот Палий; кто схож с лепешкой, тот Корж; кто высок, прямо держится, тот Толкач и т. п. «Они всех поднимают на смех: Украина у них не Украина, а Польша; люди там не люди, а недолюдки, мажутся там не святым миром, а гусиным жиром», – читаем у Кулиша.

В свободное от походов время запорожские казаки любили, лежа на животах, побалагурить, послушать рассказы других, держа при этом в зубах коротенькие люлечки, так называемые «носогрейки» или люльки-буруньки (от татарского «бурун» – нос), и попыхивая из них дымком. Люлька для казака первое дело: запорожец принесет на Велик день пасху из церкви, поставит ее на стол, а сам скорей за трубку. «А нуте, сынкы, беритця за люлькы, нехай паска постое, а поросяты кат не визьме», – шутливо говорят о запорожских казаках их потомки; люлька для запорожца – родная сестра, дорогая подруга его: он как сел на коня, зараз же запалил люльку да так верст шесть, а то и больше все смолит и смолит и изо рта ее не выпускает; у запорожцев кроме того, что каждый казак имел у себя люльку, а то была еще «обчиська» люлька, очень больших размеров, обсаженная монистами, дорогими камнями, разными бляхами, иногда исписанная надписями, вроде «казацька-люлька – добра думка»; из такой люльки потягивало целое общество или собрание, когда обдумывало какое-нибудь предприятие или замышляло против кого-нибудь поход[618]. Люльки, однако, не исключали и употребления нюхательных рожков: нюхари были преимущественно старые деды, которые, избегая слишком большой затраты времени около люльки, предпочитали ей рожок с табаком: «Покы ий наложиш, покы ии запалыш, покы ии накрыиш та покы ий насмокчишься, ерытычои души, а то смык-дерг! утёр носа тай готов!..» А некоторые употребляли и то и другое: «Люлька душу услаждае, а рижок мозок прочищае».