прославился, среди прочего, систематизацией трудов Аристотеля, хотя также известно, что он надеялся встретиться с любимым философом после смерти.

Возникает вопрос: каким образом? Ведь по католическому вероучению некрещеный человек не мог попасть в Царствие Божие. А как же младенцы, которых не успели окрестить? Они ведь точно не грешили и виноваты только в том, что от рождения несут на себе тяжесть первородного греха. Неужели милосердия Божиего не хватит для их спасения?

Еще во времена единого христианства мнения Отцов Церкви в этом вопросе разделялись. Еврем Сирин помещал некрещеных младенцев в рай, как и святой Григорий Нисский. А вот Блаженный Августин считал, что их место в аду, только карают их там наиболее мягко. В 418 году на Карфагенском соборе предали анафеме всех, кто считал, будто младенческие некрещеные души могут иметь какое-то особое место упокоения. Видимо, желающих избавиться от вечных мучений было немало.

Действительно, существовало неофициальное учение о лимбе[54].

В православии такого понятия нет, по православным канонам мир делится только на рай и ад. Однако миры, похожие на лимб, встречаются в других религиях, в частности в синтоизме. По японским верованиям в лимб попадает после смерти каждый. В нем можно наслаждаться покоем и красотой, а можно находиться в постоянных терзаниях — все зависит от жизни человека и его отношения к самому себе. Также синтоизм предполагает, что такого понятия, как время, в лимбе не существует, поэтому человек находится там до тех пор, пока не осознает себя.

В вероучительных документах католической церкви о лимбе никогда не говорилось напрямую, но существует одно упоминание в трудах папы Пия VI, где лимб характеризуется как промежуточное место между раем и адом. Правда, Пий VI называет это явление не иначе как «пелагианской сказкой»[55]. Тем не менее отдельные католические богословы начиная с XI века время от времени писали о лимбе, включая в число его обитателей не только младенцев, но и всех праведников, живших до Христа, в том числе языческих. Аристотель, которого многие средневековые богословы высоко ценили, тоже попадал в число этих «хороших» людей, не доживших до установления таинства евхаристии.

Теологи весьма точно сформулировали разницу в посмертной судьбе христианского и нехристианского праведника. Главным блаженством христиан в раю считалось лицезрение Бога. Некрещеные младенцы и языческие праведники обладали всей полнотой естественного блаженства, но оказывались лишены блаженства сверхъестественного. Так считали и Фома Аквинский, и Дунс Скот, а папа Иннокентий III сформулировал эту же идею так: «Кара за первородный грех есть отлученность от лицезрения Бога, кара за действительный грех есть мука геенны огненной».

У Данте же место содержания некрещеных младенцев и добродетельных нехристиан находится все-таки не в каком-то особом лимбе, а в аду. И это более соответствует официальному учению церкви. И то, что он поделил ад на круги разной тяжести — тоже вполне церковная точка зрения. Уже после смерти нашего героя, в XV веке, Флорентийским собором будет сформулировано учение о неодинаковости кары в аду.

Итак, мировоззрение Данте не существует вне христианской парадигмы. Почему же его «Божественная комедия» входила в список книг, запрещенных церковью?

Мы уже говорили, что за «ширмой» наш герой мог прятать не личную жизнь, а ересь. И тому есть подтверждение. Данте выказывал явную симпатию латинскому аверроизму[56], неприемлемому для ортодоксальной католической церкви. Лидер аверроистов Сигер Брабантский (около 1235 — около 1282) наряду с Фомой Аквинским и Альбертом Великим (Кельнским, Больштедтским; около 1200–1280) находятся у Данте в раю.

Но даже не это послужило причиной непринятия официальной церковью творчества нашего героя. «Комедию» запрещали совсем по другой и очень простой причине: ее автор не признавал право понтифика на светскую власть. По словам Ольги Седаковой, «Данте был одним из первых, защищавших идею „разделения властей“, духовной и светской: иначе говоря — одним из отцов секуляризма».

Наш герой, родившийся в гвельфской семье и пострадавший за партию гвельфов, являлся гибеллином по мировоззрению. Он поддерживал христианскую империю при светском императоре, власть которому тем не менее была дана Господом.

* * *

Творилось нечто из ряда вон выходящее. Городские ворота оказались широко распахнуты, стража сбежала. Алигьери не узнавал кварталов, знакомых с детства. Многих домов уже не было, иные горели. Повсюду носились перепуганные люди. Среди них мелькнуло лицо гонфалоньера из квартала Сан-Пьер-Маджоре. Данте бросился к нему:

— Скажите, что происходит? Неужели это дело рук принца Валуа?

Страж порядка помотал головой, будто только проснувшись, и обозрел путника мутным взором:

— А… мессир Алигьери. Нет, принца здесь нет. Он со своими рыцарями наблюдает пожар с безопасного расстояния, из-за реки. Тут у нас теперь мессир Донати всем заправляет.

— Корсо?! — вскрикнул Данте. — Как?! Его же изгнали!

— Видите ли, он не из тех людей, кого можно выгнать и забыть. Он вернулся с папским отрядом, подкупил стражу и ночью захватил город.

В этот момент мимо пронесся всадник, за ним другой, с длинным копьем. Он настиг жертву в конце улицы, лихо метнул оружие. Пронзенное насквозь тело упало, ударившись о стену дома, лошадь заметалась.

— Корсо у власти… это же конец… — потрясенно проговорил Данте.

— Ну, кому конец, а кому и начало, — флегматично отозвался гонфалоньер, собираясь идти дальше. — С Богом, мессир Алигьери. Поспешите домой, может, успеете.

Данте похолодел, вспомнив о детях. Стегнув лошадь, он помчался к дому напрямик, через переулки. Родной квартал встретил тишиной. Здесь строений еще не разрушали. За спиной остался дом Портинари, в котором когда-то, в другой жизни, дети праздновали Календимаджио. Повинуясь смутному чувству, он спешился, привязал лошадь в переулке, осторожно выглянул.

И сразу понял, что опоздал. Перед отчим домом стояли незнакомые люди. Другие выносили вещи. Данте, стоящего за углом, никто не заметил. Он начал лихорадочно соображать, что делать. Искать Вьери? Но что со всеми своими деньгами солидный и рассудительный лидер белых против выученных, жаждущих драки головорезов Большого Барона?

На земле валялась какая-то тряпка. Присмотревшись, Данте узнал любимый гобелен Джеммы — рыцарь, побеждающий дракона. Неужели Корсо, ненавидя зятя, поднял руку на сестру? Или в городе рухнули последние устои? А дети? Перед глазами встали смеющиеся лица… Где они?!

Не выдержав, он бросился на верную гибель, к дому. Вперед, мимо дворика с лимонным деревом и забытым адом, который так глупо растревожили детские руки.

Дерева не было. Вместо него пылал костер из веток, гобеленов и какого-то неопознающегося хлама. Рядом валялась обугленная скамья, на которой он так любил сидеть вечерами, рассказывая детям о небесных светилах. Данте выхватил из костра горящую палку. Вдруг какая-то тень метнулась к нему из дымного облака:

— Беги отсюда, каро! Тебя ищут, чтобы судить!

— Джемма! А как…

— Я спрятала