распиравших его колкостей. В этот момент двери зала, в котором происходила аудиенция, распахнулись. Выбежал слуга:

— Его святейшество велит возвратиться мессиру Дуранте Алигьери.

— А нам? Куда идти нам? — спросил Убальди.

— Вам — домой, — нелюбезно объяснил слуга, — идемте, мессир Алигьери.

Данте снова вошел в зал. Папа сидел уже не на троне, а на одном из роскошных, обитых бархатом кресел. Он увлеченно рассматривал что-то за окном. Услышав шаги, резко повернулся:

— Привели? Вот и славно. Садитесь, мессир Алигьери.

Пытаясь разгадать намерения понтифика, Данте сел в кресло.

— Вина? — неожиданно ласковым голосом поинтересовался Бонифаций.

Данте сделал паузу, потом с осторожностью ответил:

— Ваше святейшество, я бы лучше предпочел узнать ваши планы насчет меня.

Папа молчал, весело глядя на собеседника. Вдруг он начал отчетливо декламировать:

Все в памяти смущенной умирает —

Я вижу вас в сиянии зари,

И в этот миг мне Бог любви вещает:

«Беги отсель иль в пламени сгори!»

Лицо мое цвет сердца отражает…

Помните эти строки, мессир Алигьери?

— Как же не помнить! — отозвался Данте. — Когда-то они вышли из-под моего пера. Но чем объясняется столь пристальное внимание вашего святейшества к стихам поэта, который и Рим-то посетил в первый раз?

Бонифаций встал, поманив за собой собеседника. Величественным движением поправил складки длинных одежд, расшитых золотом, и подошел к окну, за которым виднелись строгие линии Латеранской базилики.

— Посмотри сюда, сын мой. Перед тобой город, прекраснейший в мире. Я властитель этого города, а значит, мой придворный поэт должен быть лучшим из лучших. Эта великая миссия поручается тебе. Хотя я и не слишком люблю флорентийцев, следует отдать должное удивительной силе твоего поэтического таланта.

Алигьери молчал, глядя на соборные башни. Ласточек над ними кружилось, пожалуй, больше, чем над домом Джованны.

Рядом недовольно кашлянул понтифик:

— Вероятно, ты потерял дар речи от неожиданности? Ничего, я подожду, пока ты придешь в себя и произнесешь слова благодарности.

— Зачем же ждать? — отозвался Данте. — Я благодарю ваше святейшество за столь высокую честь, мне оказанную. Но, к сожалению, стать вашим придворным поэтом не смогу, ибо сие противоречит моим убеждениям.

Лицо Бонифация побледнело:

— Вот как? Ты сильно пожалеешь об этом.

— Не думаю, ваше святейшество. Я могу лишь пострадать от этого. Но пожалеть — вряд ли.

Румянец медленно возвращался на щеки папы. Понтифик отошел от окна и в молчании уселся на трон. Время будто остановилось. Даже птицы за окном больше не кричали. Данте стоял, размышляя, во что обойдется ему сегодняшняя искренность. А Бонифаций все сидел, подобно изваянию.

Наконец он пошевелился и три раза хлопнул в ладоши. Тут же подскочил слуга.

— Препроводите этого… мессира куда следует, — с отвращением велел понтифик.

— В ту комнату? — нерешительно переспросил прислужник.

— Разумеется.

Данте был уверен: его заточат в темницу. Однако «та комната» оказалась действительно просто комнатой, хотя и весьма небольшой. Вот только выйти из нее самостоятельно не представлялось возможным. Пропустив Алигьери, слуга запер за ним дверь.

Узник уселся на кровать, хорошо сделанную, устланную недешевой периной, и задумался. Ничего хорошего его, скорее всего, не ожидало. А что бы он еще хотел, позволяя себе такие вольности с монархом? Бонифаций ведь, несмотря на духовный сан, являлся самым обычным светским властителем, к тому же отягощенным непомерными амбициями. Данте вспомнил, с каким высокомерием он разговаривал с посланниками французского короля, между прочим, важного союзника папы.

Стучать в дверь, требуя облегчения своей участи, Данте не собирался, поэтому недолго думая он улегся на кровать и задремал.

На следующее утро ему принесли еды и позволили заходить еще в несколько комнат, но на свободу не выпустили. Так потянулись дни. Алигьери пытался работать над своим трактатом «О монархии», но получалось плохо. Слишком уж тяготило близкое присутствие неидеального монарха. Данте считал дни, но постепенно сбился со счета и не мог понять: наступил уже август или нет…

Однажды вошел знакомый слуга и пригласил следовать за собой.

«Неужели в камеру пыток? — промелькнула мысль. — С него ведь станется…»

Папский прислужник вывел узника на улицу:

— Его святейшество более не задерживает вас. Вы можете возвращаться в свой город.

«А лошадь, значит, в святейшую казну забрал?» — подумал Алигьери, ощупывая карман. Денег там вряд ли бы хватило на новую.

— Дойдите до угла и ожидайте, — сказал слуга, будто услышав размышления бывшего пленника, — вам приведут вашего коня.

…Данте скакал домой во весь опор, чувствуя крайнюю досаду. Ну зачем этот зарвавшийся царь Рима продержал его под замком целый месяц?! Причем именно сейчас, когда нельзя терять время, когда политическая карьера почти построена и осталось всего несколько крохотных ступенек!

Как бы ему ни хотелось поскорее пересечь городской мост, лошадь требовала отдыха. Пришлось заночевать в придорожной гостинице. На следующий день к вечеру путник начал узнавать дорогу. Флоренция была уже недалеко. Когда солнце начало клониться к закату, он наконец достиг излучины реки Арно, от которой открывался вид на стены родного города. Данте посмотрел туда и обмер. Над Флоренцией клубился густой дым и виднелось зарево многочисленных пожаров.

Глава двадцать седьмая. Конец всему

Прежде чем продолжать историю жизни нашего героя, попытаемся ответить на очень важный вопрос: Данте и Церковь, каковы были их отношения?

Советское дантоведение, разумеется, всегда делало акцент на разногласиях между поэтом и Святейшим престолом. Василий Соколов в своем учебнике «Европейская философия XV–XVII веков» времен господства в нашей стране атеизма (1984) пишет:

«В латинском трактате Данте „О монархии“ император, осуществляющий и олицетворяющий земную власть, получает ее не от папы, а непосредственно от бога. Полная независимость монарха от верховного духовного владыки — необходимое условие, обеспечивающее людям мир и благополучие, без чего невозможна реализация земного назначения человека.

Для направленности формирования ренессансной культуры показательно, что при изображении посмертного существования персонажей „Комедии“ (особенно в „Аду“) их земные черты резко преобладают над небесными».

Но неправильно было бы делать из «Божественной комедии» «человеческую». Данте никогда не использовал христианские символы и категории в качестве декораций для показа внутреннего мира героев и политической ситуации своего времени. Он жил верой и мистикой, очень внимательно изучая труды богословов. А его явная симпатия к великим античным именам и доктринам имеет давнюю традицию, это увлечение, вероятно, началось еще во времена Каролингского возрождения и к XII столетию стало привычным явлением в мыслящей среде Европы. Труды древнегреческих философов начали активно переводиться с арабского — да, именно арабы сохранили античную культуру в так называемые «темные века».

Один из наиболее авторитетных католических мыслителей Фома Аквинский (около 1225–1274)