До наступления темноты Марина ощупывала каждый дюйм стен ипола, каждую впадинку, каждую шероховатинку. И, к своему ужасу, поняла: есливыход и существует, она не способна его найти.

У нее не было больше сил ни на что. Конечно, можно былоутешиться тем, что она продолжит поиски завтра, послезавтра, в любой изоставшихся у нее дней… Если бы это было утешением! Перед тем как Маринапровалилась в пучину неодолимого, почти мертвого сна, к ней пришло воспоминаниео том, как Десмонд отводил от нее взгляд там, в лесу, словно не хотел видеть,словно ее вовсе и нет на свете. Может быть, он чувствовал, что на ней ужепоставила свое клеймо смерть?

* * *

Утро не принесло ничего нового, кроме открытия, что смертьМарины будет отсрочена, потому что у нее были с собой сыр, хлеб и вода.

Сначала она принялась делить свой жалкий припас на дни, нопотом ужаснулась тому, что ей предстоит провести здесь несколько дней,постепенно лишаясь рассудка от безнадежности. И торопливо съела чуть неполовину.

Сегодня она с меньшим ужасом глядела в будущее, потому что,снова осмотрев свое узилище, в складках платья Гвендолин обнаружила маленькийстальной ножичек со стальной же рукоятью и лезвием столь острым, что лишь чудомне порезалась. Марина осознала: она вовсе не обречена на мучительную смерть отголода и жажды, ибо в ее власти в любой миг прервать мучения. Несомненно, этимсамым ножичком Линкс вскрыл вены страдалице Гвендолин. То-то небось усмехаетсясейчас в аду (ежели котел с кипящей смолою или раскаленная сковорода,назначенные ему отныне и вовеки, располагают к усмешкам), наблюдая, как егоненасытная злоба обретает новую жертву!

А Десмонд так ничего и не узнает… Любовь, нет, страсть к«русской кузине» ушла, и можно не сомневаться, что он весьма скоро найдетутешение сердцу и телу. О, если б только еще раз его увидеть, еще раз шепнутьему: «Люблю!» Из глаз Марины хлынули слезы.

Но что это? Что за странные звуки доносятся словно бы изстены?

Марина задержала дыхание. Послышалось? Нет, что-то отчаянноскребется и… мяукает. Макбет!

Она упала на колени, замолотила кулаками по стене. Кускиштукатурки и иссохшей глины отпали, и над самым полом открылось малоеотверстие. Только ладонь можно было туда просунуть, и эта ладонь тотчас былагорячо, шершаво облизана.

– Макбет, миленький! Спасибо тебе! – Марина не осознавала,что говорит по-русски, но чудный кот, несомненно, все понял, потому что ещежарче принялся ласкаться к ней.

– Макбет, не уходи… – зашептала она, пытаясь расширитьотверстие.

Безрезультатно. Неужто господь так скуп, что послал ейутешение без надежды на спасение? Как ни умен Макбет, он всего лишь кот, ему неудастся привести помощь…

И вдруг ее осенило. Приговаривая: «Макбет, Mакбетушко! Неуходи, голубчик!» (причем кот старательно мяукал в ответ, как бы убеждаяМарину, что он здесь), она рванула полоску от нижней юбки, ткнула ножичком,даже не ощутив боли, в безымянный палец и принялась выводить буквы на тонкойбатистовой полосе. Слова отчаяния, любви, надежды так и рвались из сердца, новывести удалось лишь немногое: «Я в западне. Картина. Дама в темнице. Спасите.Десмонд, люблю тебя! Марина».

Ей пришлось писать по-английски и доверить свою любовьвсякому досужему взгляду. Но напиши она по-русски, какой-нибудь лакей мог бы счестьписьмо пустыми каракулями и выбросить лоскуток – последнюю надежду Марины.

Макбет, словно поняв, что она хочет сделать, терпел, неотдергивал лапку, пока Марина наматывала на нее окровавленную ленту.

– Теперь иди, Mакбет, – шепнула она, и горло ей перехватило.– Слышишь, Макбетушко? Брысь!

Она услышала легкий шорох – и зажала себе рот, чтобы незакричать, умоляя кота остаться, разделить ее последнее одиночество. Это былатяжелая минута…

Минута растянулась в несчетные часы, в течение которых Маринане раз готова была схватиться за нож, чтобы прекратить свои душевные мучения.Однако в некий последний миг вставал перед ней образ Десмонда, и жажда увидетьлицо любимого вселяла в нее решимость продолжать жить… продолжать страдать.

Помощь могла прийти в любую минуту. Помощь могла не прийтиникогда. Скажем, повязка соскользнула с лапки Макбета…

Марина предпочитала не думать об этом. Она cтаралась вообщени о чем не думать. Она то засыпала, то вскидывалась, потому что все времяслышался ей скрежет отворяемой потайной двери.

Шаги, раздавшиеся вдруг, сначала показались ей всего лишьпоступью некоего призрака, рожденного ее измученным воображением. «Десмонд…» –пролепетала она, с трудом вырываясь из тяжелого сна, готовая вновь провалитьсяв его бездонные черные глубины. И сердце ее перестало биться, когда насмешливыйженский голос произнес:

– «Десмонд, люблю тебя!» Предсмертное признание дорогостоит. Жаль, что Десмонд его не прочел, правда? И уже не прочтет.

Это была Джессика.

Ужасно – или смешно? – что первым побуждением Марины былоброситься ей на шею, как подружке, крича от счастья. Но в следующее мгновениестрах всецело завладел ею: ведь ни тон, ни слова Джессики не обещали никакойнадежды. Взгляд ее немигающих, загадочных глаз был полон жгучего торжества.

– Ты… нашла Макбета? – с трудом разомкнула губы Марина.

– Я нашла Макбета, – кивнула Джессика. – И если это тебяутешит, он порядочно исцарапал меня, когда я снимала твое lettre d’amour.[4] Апотом удрал, задрав хвост трубой, так тряся всеми четырьмя лапами, словновымазался в грязи.

Марина бросила на нее взгляд и поскорее опустила ресницы,чтобы Джессика не прочла выражения ее глаз. Но не удержалась и сказала:

– Ну что ж, я его понимаю.

– А, ну да! – Губы Джессики дрогнули в улыбке. – Что, «с рукмоих все океаны мира крови смыть не в силах»?[5]

– Разве не так? – Марина села, пытаясь принять небрежныйвид: невыносимо сделалось вот так лежать перед Джессикой, подобно жертве,обреченной на заклание.