Звучало он логично. Не далее как на рождество Христово оба еще пребывали в деревне Липневка, где также вредили Твери, чем могли. С их помощью в самый последний миг ушел от погони московский князь, которому уже некуда было деваться. Более того, понимая, какая кара им грозит, они сбежали по дороге.

Тут, конечно, отчасти вина и на самом Иване Акинфиче. Благодушен оказался, поверил, что ненароком они московлянину подсобили, но кто ж знал, что они его доверчивость себе на корысть обернут? Ишь, подлые, изловчились, повязали всех ночью, а его и вовсе с собой увезли, да бросили невесть где. Видать, рассчитывали, что волки по пути съедят, ан не вышло.

Далее боярин позволил себе роскошь сказать правду. Мол, он действительно, узнав, что они в Твери, велел заманить их в нему во двор якобы для покупки хором. Но кто осмелится обвинить его в приказе задержать обоих? Надо ж было ему исправиться и выполнить, пускай и с огромным запозданием, повеление княжича, так и не отмененное им, и предоставить обоих на суд Михайлы Ярославича.

Но в дальнейшей речи Ивана Акинфича правдой и не пахло. Дескать, идея вломиться ночью к нему целиком и полностью принадлежит иноземцу. Причем, освободить своего друга он собирался лишь для того, чтобы вместе с ним сподручнее ограбить самого Ивана Акинфича. Для того он и пытался подговорить вратаря, пригласив Балабку к себе на постоялый двор, а когда тот отказался, иноземец стал действовать самостоятельно, взяв себе в помощь холопа, на чью рожу только глянуть —сразу ясно, тать. И кто ведает – возможно, на самом деле он умышлял не просто ограбить, но и вовсе убить боярина, иначе зачем ему брать с собой самострелы. Хорошо, Балабка вовремя всех разбудил.

Что касается попавшей вчера в его руки сумки с гривнами и изрядно подмокшей грамотки Гедимина, то нешто такую можно прочесть? Да пусть княжич сам поглядит, какова она. И он незамедлительно протянул свиток Дмитрию. Морщась, тот развернул его, но почти сразу свернул, нехотя подтвердив, что и впрямь прочесть навряд ли получится.

– Вот! – радостно завопил боярин. – И я о том же. Ну кто ж поверит, что они везли ее в Тверь, да по пути намочили?!

И опять звучало логично. Дескать, навряд ли Гедимин не далее как за три месяца успел настолько довериться оным подлым людишкам, что решил сделать их своими посланцами и отправил с важным поручением. А главное, куда. Да опять-таки в Тверь, где им нельзя появляться ни под каким видом. Сдается, реши литовский князь учинить таковское, они бы сами постарались под любым предлогом отказаться от этой поездки…

Улан же вновь отмахнулся от предложения Петра подсказать Дмитрию, что касаемо грамотки у них имеются свидетели, могущие доказать, что они ее не выкрали.

– Молчи, – прошипел он раздраженно. – Литвины из-за своего статуса ратных холопов не могут быть послухами в суде.

– А Изабелла?

– Она тоже. Женщин-свидетельниц на Руси не бывает. И вообще, не мешай слушать.

«Ну и ладно, – гордо решил Петр. – Коль тебе до друга дела нет, и я ни слова не скажу, как обещал».

Лишь когда Иван Акинфич наконец-то умолк, Улан с дозволения княжича (не принято было на Руси, чтоб за обвиняемого оправдывался кто-то иной, а не он сам, но Дмитрий пошел на уступку, разрешил) приступил к своей речи.

– Боярин оболгал нас, – сразу начал он с самой сути, – но я докажу, что он – лжец, а мы не ночные тати и уж тем паче не убийцы. А вот наша подлинная история…

Его слова лились легко. Насыщенные информацией скупые фразы звучали безразлично, но от этой безразличности им верилось еще сильнее. Сангре и помыслить не мог, что его друг умеет говорить так гладко. И чем дольше он слушал, тем больше приходил к убеждению, что Улан не зря попросил его помалкивать. Одесские перлы – а без них Петр навряд ли сумел обойтись – и впрямь повредили бы делу, а Улан говорил четко, по делу, и притом умело цитируя положения из Русской правды и каких-то вовсе загадочных для Петра кормчих и мерил.

И в другом Сангре признал правоту Улана. Правильно он поступил, отказываясь говорить раньше и позволив боярину выложить все полностью. Зато теперь их оправдания звучали не обрывочно, как ответы на предъявленные обвинения, а складывались в цельную картину. Их и оправданиями трудно было назвать – обычный рассказ о мирных людях. И все чернее становилась фигура боярина, постоянно пытающегося отомстить им за свой позор в Липневке и вторичный позор на глазах собственных холопов. Когда же Иван Акинфич пытался встрять, его обрывал не кто иной, как Дмитрий, все более мрачневший.

– Погодь, – строго хмуря черные густые брови, всякий раз бесцеремонно осаживал он боярина. – Тебе не мешали сказывать, вот и ты не лезь. А ежели вспомнил, что добавить, опосля нам поведаешь.

Несмотря на размытый текст грамотки, Улану и без дополнительных свидетелей удалось доказать, что сам Гедимин вручил ее друзьям, отправив их в Тверь. Правда, полностью опровергнуть обвинения не удалось. Осталось основное, оно же самое тяжкое – убийство, о чем напомнил нимало не смутившийся Иван Акинфич.

– А это мне чем грозит? – вполголоса поинтересовался Сангре у друга.

– Все то же: поток и разграбление, – коротко пояснил тот и… неожиданно попросил позволения переговорить наедине с княжичем. Мол, сообщение тайное и помимо Дмитрия слышать его никто не должен…

Тот, чуть поколебавшись, согласно кивнул и махнул рукой, чтобы все отошли, распорядившись очистить круг подле него пошире.

Глава 28. Да здравствует криминалистика XX века!

– О том, Дмитрий Михайлович, мы должны были поведать только твоему батюшке и больше ни единой душе, – начал свою речь Улан. – Но ты плоть от плоти княжеской, первенец и наследник его, а потому тебе можно…

И далее последовал рассказ, что таились они, поскольку были присланы к Михаилу Ярославичу не как гонцы Гедимина, но с секретной миссией сослужить некую службу тверскому князю. Именно потому он и не стал просить княжича выслушать послухов, имеющихся у них, чтоб никто не ведал, с каким почетом провожал их Гедимин, ибо они на самом деле… дознатчики. Финальной точкой сообщения послужил золотой перстень литовского князя с вырезанным на синем камне трезубцем, продемонстрированный Уланом.

Поначалу Дмитрий, выяснив, чем они занимаются, лишь иронически улыбнулся.

– И у нас такие имеются, токмо кличут их по другому.

Улан покачал головой:

– Не-ет, княже. Твои люди могут лишь след гнать, выясняя, куда вор краденое подевал. Удастся при этом до самого ворюги добраться – хорошо, а на нет и суда нет. Мы же и зовемся по-другому, и след гоним иначе, а в первую очередь виновного ищем, причем в любой татьбе, чего бы она ни касалась: кражи, разбоя или… убийства.

– Вот как? – недоверчиво усмехнулся Дмитрий, но, вспомнив что-то, медленно протянул: – Тогда я понимаю, для чего вас Гедимин моему батюшке прислал. И отчего ты столь твердо мне сказывал, что убийцу сыщешь. Токмо как-то оно не того…

Княжич замялся. Понять его было можно. Получалось и впрямь как-то не того: обвиняемый, пусть не сам, а его побратим, но в любом случае лицо заинтересованное, сам начинает гнать след. Видя его колебания, Улан торопливо предложил приемлемый выход: он работает нелегально, то есть вполголоса подсказывает, что надо делать, а княжич, громогласно распоряжаясь, продолжает командовать процессом.