Внезапно галдеж ратников словно по команде стих и где-то вдали друзья услышали чей-то молодой, но властный голос.

– Ну и что тут у тебя такое, боярин?

– Да вот, княже, тати ночью ворвались в мою скотницу, хотели разграбить, да вишь, вратарь тревогу поднять успел, и тогда они… – зачастил в ответ Иван Акинфич.

– А меня почему не известил? – перебил его голос.

– Мыслил, изловлю, а уж тогда…

– Слушай, а это часом не княжич ли? – удивленно прошептал Петр и, невзирая на опасность получить прямо в лоб арбалетную стрелу, осторожно выглянул в пролом. – Точно, – протянул он изумленно. – Странно, в такую рань. У него что, армейская привычка каждый день с обхода территории, то бишь Твери, начинать?

– Если и так, то это очень хорошая привычка, – невозмутимо прокомментировал Улан, предупредив друга. – Но ты не больно-то радуйся. Получается лишь отсрочка, поскольку в «Русской правде» на наш счет ясно указано…

Договорить он не успел, ибо в следующий миг в проломе показалось озабоченное лицо Заряницы.

– Живы! – просияла девушка, увидев их. – Ну слава богу. А я боялась, что запоздаю. Меня ж поначалу к княжичу вовсе не пускали. Хорошо он сам во дворе был, да меня услыхал, а то б запоздала.

Глава 27. Суд княжича

Вскоре Петр и сам понял, о чем хотел предупредить его Улан.

Трудно сказать, на что рассчитывал Иван Акинфич, упросивший Дмитрия провести суд немедленно, причем прямо у него во дворе. То ли он знал, о чем говорится в «Русской правде» по поводу ограбления и убийства, то ли возлагал чересчур большие надежды на то, что княжич припомнит предыдущие события с участием этих иноземцев, особенно обстоятельства их побега из-под стражи.

Однако с этим у него получилась осечка. Дмитрий не забыл не только об ускользнувшем из-под носа Юрии Даниловиче, но и о том, кто написал полюбившуюся ему песню. Это подтвердило и его обращение к Сангре:

– Чего молчишь, гусляр? Или правда все, что Иван Акинфич про вас сказывает?

И всякий раз, сумрачно покосившись на Улана, Петр неохотно бурчал:

– Зачем человека перебивать. Пускай боярин до конца выговорится, а тогда и мы на все разом ответ дадим.

На самом-то деле Сангре, слушая складно сплетенное боярское вранье, кипел от негодования, но Улан еще перед началом суда, улучив момент, взял с него слово, что тот будет молчать. Мол, во-первых, его одесские изыски и прочие словесные перлы никто не поймёт и они могут изрядно повредить делу, а во-вторых, он не знает всех положений «Русской правды», не говоря про «Мерило праведное» и «Кормчую книгу». Меж тем этот процесс им надо выиграть во что бы то ни стало, притом вчистую, поскольку в противном случае в дознатчиках им не бывать, не возьмет их князь. А кроме того, проигрыш означает, что за содеянное их приговорят на поток и разграбление, то бишь к конфискации всего имущества. Петр поначалу хотел возмутиться, но затем, справедливо рассудив, что лучше не пытаться обойти закон, если не знаешь, где он тебя может подстеречь, согласился с другом.

И вот теперь ему поневоле приходилось терпеть боярскую ахинею. Терпеть и молчать. Время от времени, когда было совсем невмоготу, он тихо шипел другу, чтобы тот хоть в чем-то опроверг Ивана Акинфича, давно пора. В конце концов, у них есть перстень от Гедимина. Если его продемонстрировать княжичу, то, может, и объяснять ничего не понадобится.

Но Улан всякий раз отмахивался, давая понять, что лучше знает, когда начинать выкладывать свои аргументы. Правда, услышав про перстень, потребовал отдать ему, мол, целее будет. Восприняв концовку фразы как явный намек-упрек на бездарно провороненную грамоту, Петр обиделся и, отдав подарок Гедимина, больше ничего говорить ему не стал.

Одно хорошо. Еще в самом начале разбирательств Улан вывел из-под обвинения Локиса, заявив, что он – ратный холоп, а потому вины на нем за вторжение на чужой двор нет, ибо он действовал по повелению его хозяина.

Петр промолчал даже тогда, когда боярин, нимало не смущаясь, заявил, тыча в Сангре толстым пальцем-сосиской, что тот и вратаря успел избить, а в качестве доказательства ткнул пальцем на его перевязанную руку.

– Эвон, ажно длань себе расшиб.

Сангре вновь покосился в сторону Улана, но тот продолжал помалкивать. Правда, с этим обвинением у Ивана Акинфича получился небольшой казус. Не выдержав столь явной несправедливости, Заряница, стоящая в толпе зрителей, выкрикнула:

– Что ж ты напраслину на него наговариваешь, боярин?! Я ж ему оную длань вчерась перевязывала и ведаю, что костяшки свои он об твои зубы разбил, когда по роже тебе треснул.

Раздался дружный хохот. Впрочем, дворня мгновенно стихла под злобным взглядом Ивана Акинфича и лишь дружинники княжича продолжали покатываться. Да и сам Дмитрий не сумел сдержаться и улыбнулся.

А Улан мало того, что не поддержал Заряницу, но… расстроился, пробурчав себе под нос что-то укоризненное. Мол, не вовремя она его обличила, чуть погодить бы, чтобы Балабка успел подтвердить это обвинение и тогда можно было бы уличить его во лжесвидетельстве.

Мало-помалу у Петра складывалось впечатление, что мысли побратима вообще заняты совершенно иным – уж очень рассеянный был у его друга взгляд. Да и устремлен он был не на боярина, а куда-то в сторону амбара, где лежало не убранное тело Векши, причем не убранное по просьбе Улана, с которой он еще до суда обратился к княжичу. Мол, невинно пролитая кровь вопиет к отмщению, и пока оно не свершится, пускай труп остается на месте и нож из него тоже не надо вынимать.

Дмитрий недоуменно поглядел вначале на него, затем на Петра, и, не выдержав, осведомился:

– Мыслишь, гусляр не виновен?

– Он же сам об этом сказал, – пожал плечами Улан.

– Мало ли что, – скептически хмыкнул княжич.

– Если ты повелишь не убирать тела и приставишь к нему дружинников, чтобы никто и близко к покойнику не подходил, я найду убийцу, – твердо заверил Улан.

– Ну-ну, – неопределенно протянул Дмитрий, но просьбу выполнил, поставив подле лежащего Векши одного из своих воинов.

Увы, но Петру, на его вопрос как именно Буланов собирается искать убийцу, побратим ничего конкретного не ответил, хмуро заявив, что сейчас его черед банковать, а потому пускай стоит и не вмешивается. К тому же и ему самому надо кое-что прикинуть.

А Иван Акинфич меж тем разливался соловьем, обвиняя подлых татей, пробравшихся ночью на его двор и убивших ни в чем не повинного сторожа. Мол, о том, что убийство именно их рук дело, наглядно свидетельствует нож, по причине спешки оставленный в теле покойного. Кстати, и сам тать насчет ножа не спорит, подтверждает, что он его. Правда, иноземцы уверяют, что все происходило совершенно иначе, но к чему их слушать, когда остальное говорит против них.

– Да и не сходится что-то. Сам посуди, Дмитрий Михайлович, – и боярин выдал свой расклад.