И все же святой Павел одарил мир достойными восхищения и всегда действенными моральными истинами. Его гимн любви (1 Кор., гл. 13), его нравственные увещевания (Рим. 12:9; 1 Фес. 4:9; 1 Фес. 5:6; 1 Фес. 5:12) и другие предписания несут в себе глубокие прозрения, они едины с учением Иисуса, они дают бесценные идеи для душевной терапии, и мы склоняемся пред нравственной мудростью их автора. Может быть, Павел многое почерпнул от стоиков, но остается великое обилие его оригинальных мыслей, которые, в слиянии с учением Христа, возносятся до величайшей жизненной силы. Итак, мы должны счесть Павла одним из величайших новаторов христианской нравственности.

Выше мы признали, что апостол Павел достиг невероятного успеха в преодолении страхов. Относится ли это и к миру его идей? Дальнейшее развитие, основанное на его учении, дает противоречивые ответы, и до заключительной части исследования оставим открытым вопрос о том, желательно ли вообще совершенно избавляться от страха. Мысль Павла не только окутана завесой тумана, но и полна противоречий. Он без колебаний представил веру как дар, данный людям милостью Божией и без каких-либо заслуг с их стороны; он считал крещение явной гарантией прощения грехов и единства с Христом. И все же он взывал к своей образцовой общине в Филиппах: «Не только в присутствии моем, но гораздо более ныне во время отсутствия моего, со страхом и трепетом совершайте свое спасение» (Флп. 2:12). Ярчайший контраст по сравнению с отношениями Отца и детей, спасающими верующих от страха (Рим. 8:15); и со словами: «Помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего» (Рим. 9:16). В посланиях Павла есть и такие отрывки, которые могут звучать в устах самого ревностного борца за освобождение христианского духа, и такие, которыми оправдывают самые ретроградские попытки задушить христианскую свободу аскетикой и догмами. Послания Павла, на которые в истории догматики ссылались как на окончательный авторитет гораздо чаще, чем на Евангелия, были миниатюрной Библией, в которой каждый искал и действительно находил догмы для собственных потребностей, страхов и влечений, связанных с бессознательными душевными порывами. Важную роль в этом играли и внешние события, а также исторические конфликты (или же разрядки), и на этот факт стоит обратить внимание тем, кто изучает историю догматики в отрыве от более обширной истории времени и пытается вывести развитие христианской мысли из логического или религиозного содержания представлений, понятий и догм, не отмечая различия между благочестивыми переживаниями и их осмыслением.

Скажи мне, что ты узнал из посланий Павла, и я скажу тебе, чего ты боишься в религии; иными словами, насколько ты свободен как христианин.

Проследить историю успокоения и разжигания страха в истории христианской религиозной мысли и Церкви – задача крайне притягательная и плодотворная. Но предоставим ее решение другим, ибо она превосходит и силы автора, и рамки исследования. В стремлении воздать должное нашему предмету и представить все причинно-следственные связи нам пришлось бы не только скрупулезно изучить историю догматики, но и психологически исследовать и личности великих религиозных деятелей, и интеллектуальные тенденции, и политическую и экономическую обстановку. А мы не сможем уделить непосредственного внимания даже поздним книгам Нового Завета. Столь же кратко, не имея иной возможности, рассмотрим и католичество.

Кто бы ни изучал следы страха в католическом благочестии, всех поражает их изобилие и разнообразие, особенно когда знания современной психологии страха и понимание того, как страх воздействует на личность и массы, открывают им новое, более глубокое видение. Католическая религия, как публичная, так и частная, настолько пронизана и страхом, и идеями, пронизанными страхом, и символическими действиями, возникшими из страха и призванными его успокоить. Эти явления столь повсеместны, что сначала возникает мысль, будто у католика нет других проблем, кроме страха. В том, что страх является главным мотивом, ошибиться невозможно; это справедливо не только для незначительных вопросов, но и для сокровенной сути католического благочестия и религиозных практик. Это видно в самых мелких деталях устройства и организации, в вершинных мгновениях церковного ритуала и в личных проявлениях католических убеждений. Но берегитесь преувеличений! Да, страх и его преодоление в католичестве, по сравнению с ранним христианством и протестантизмом, усилены в невероятной степени и способствуют образованию компульсивных форм коллективно-невротического характера. Но было бы неверно пытаться воспринимать войну со страхом как единственную нить к невероятным духовным богатствам католичества. В конце концов, страх является одной из движущих сил в каждом нашем жизненном проявлении. Но все же в жизни нет такой сферы, за исключением патологических, где страх господствовал бы столь радикально и, для знающих, столь явно, как католичество. У постороннего создается впечатление, что вся жизнь католиков – постоянная борьба со страхом, вошедшим в самый широкий спектр представлений, одобренных Церковью, и поражаемым всеми мыслимыми средства мышления и символических действий. Еще остается чувство того, что это происходит не только в примитивной, низкой, народной религии, столь настоятельно поощряемой Церковью, но и в самом сердце ритуальных практик. И меры, принимаемые для защиты от страха и составившие огромную часть религиозного благочестия, чаще всего носят чрезвычайно стереотипный характер, так что само собой возникает впечатление коллективного невроза навязчивых состояний.

Католическая набожность формируется под сильнейшим влиянием пронизанных страхом идей, которыми католика фаршируют с детства. Учение, культ, обычаи, в той мере, в какой зависят от набожности, наполнены страхом и призваны его одолеть. Это не исключает возможности получить блага, способные стать достойной заменой пережитому страху. Решение вопроса, так это или нет, не входит в наши задачи.

Ребенка-католика как можно раньше знакомят со смертью, показывая ему в церквях кости и картины. Сама же смерть – предстающая на угрожающем фоне чистилища, которое рисуют в самых грубых чувственных тонах, и еще более отвратительного ада, – изображается столь ужасной, что ни один садист не сотворил бы подобного полотна. Страшный Суд – это жуткие врата, через которые должен пройти каждый.

Но и земная жизнь кишит пугающими силами. Дьявол и его посланцы, злые духи, повсюду творят свои бесчинства, и нужно все время от них защищаться. Отвратить беду призваны действия, предметы, обычаи. Им нет числа. Осенение себя крестным знамением, уже в IV веке прославляемое Кириллом Иерусалимским как средство отпугнуть демонов и описываемое Тертуллианом, родившимся в 160 году, как повсеместное явление[364]. Святая вода, которой и сегодня в католических странах окропляют жилища. И то и другое призвано изгнать злых духов. Это проходит не просто при толерантном попустительстве Церкви, как пишет Хайлер[365], но по ее прямому распоряжению и при участии священника. Мир примитивных религий с их магическими представлениями и обычаями возвращается – причем усилиями самой Церкви, с ее одобрения и частично ею перетолкованный. Можно вспомнить пасхальные свечи, повсеместную в Древнем мире алфавитную магию, экзорцизм, заговоры для изгнания бесов из «бесноватых» и для защиты от грозы; реликвии, в которых постоянно возвращается языческая вера в сверхъестественное; «частицы креста Христова» – нет, не из самого креста, но, по словам, они с ним соприкасались[366]; освященные церковные колокола; освященные облатки для борьбы с эпидемиями; святые картины и флаги, якобы способные сдержать даже поток лавы; гостии, которые только съешь, и исцелится любая болезнь…