Кстати, по совершенно достоверным слухам, причина смертиЧупа-чупса самая что ни на есть естественная: внезапная остановка сердца.Перепуганные нижегородские власти сперва решили, что он пал жертвой прежнихзаклятых друзей, и по этому поводу успели наломать некоторое количество дров,однако обнародованное врачебное заключение…

На экране сменялись кадры – эпизоды короткой, но, какпринято выражаться, наполненной событиями жизни Чупа-чупса. Алена тихонькоахнула: смотри-ка, а ведь раньше он и впрямь напоминал Милвертона! Даже внешне!Как это там, у Конан Дойла? «Он был бы похож на Пиквика, если бы не фальшивая,как наклеенная, улыбка и холодный блеск проницательных, настороженных глаз…»Какой был уютненький толстячок до тех пор, пока не исхудал! Словно бы другойчеловек сделался. И только нутро, его гнусное нутро не изменилось, никуда неделось – так же, как и черная родинка на ноге.

Алена пощелкала пультом, однако больше ни один канал неуделил внимания внезапной смерти бывшего премьера. Нахмурясь, она выключилателевизор и компьютер, забралась с ногами в кресло, накрылась пледом ипринялась сосредоточенно рисовать в блокноте какие-то диковинные цветы.Почему-то именно это занятие помогало ей лучше всего сосредоточиться и решить,нужно ли было выбраться из сюжетного тупика – или поразмыслить над загадочнойсмертью несостоявшегося претендента на звание президента…

– Молчите, сударыня! – слышу я вкрадчивый голос,который узнаю не сразу. – Молчите и не вынуждайте нас применять к даме,пусть даже и судебному следователю, грубую силу, какую я уже применил поотношению к товарищу прокурора.

Красильщиков… Это голос Красильщикова! Это он говорит сомной, это его ладонь зажимает мне рот. А Вильбушевич держит меня за руки, чтобыя не рвалась.

Пока надо благодарить господа хотя бы за эту малость.Окажись дело наоборот, зажимай мне рот Вильбушевич своей воняющей карболкою, окровавленнойрукой, я, кажется, умерла бы от страха и отвращения!

А впрочем, откуда мне знать, может быть, руки Красильщиковатоже обагрены кровью?

Судя по тому, что они держат меня оба, не отвлекаясь наСмольникова, он, видимо, лежит без сознания. Наверное, дело обстояло так: покамы прощались с Лаллой и она расписывала мне достоинства своего бывшеголюбовника, эти двое вскочили в пролетку к Смольникову, оглушили его изатаились, ожидая меня.

Но Филя! Куда же смотрел Филя?!

Думаю, что на них и смотрел. Ведь совершенно ясно, что Филяс ними заодно. Ему никто не угрожает сейчас, не тычет нож в бок – а он ретивопогоняет лошадку.

Почему?!

Ответ на этот вопрос искать бессмысленно, да и недосуг,потому что меня поражает пугающая догадка. Ведь получается… Получается, чтоникто не посылал пролетку из прокуратуры! Это все выдумки чистой воды – насчетСимеона Симеоновича! Это Филина выдумка. Вильбушевич и Красильщиков с самогоначала знали, кто именно едет в гости к Лалле Рук, то есть Евлалии Марковой!Они были готовы к встрече с нами! А мы… мы попались в ловушку!

Каким образом обо всем проведал Филя? Да наверняка емусболтнул Смольников еще вчера, возвращаясь домой после совещания. Ведь «Жорж»умудрился завязать с этим кучером просто-таки приятельские отношения! Забыл,что нельзя давать людям забываться, они должны знать свое место! И вот теперьсвое место узнал сам Смольников – лежит там, в углу пролетки, молчаливой темнойкучей.

У меня вдруг спирает дыхание, я пытаюсь вздохнуть, но немогу. И не только потому, что Красильщиков слишком сильно зажал мне рот и нос –меня наповал сражает мысль: а вдруг он уже мертв?!

– Обещаете молчать, сударыня? – вновь спрашиваетКрасильщиков.

Я киваю. Как бы не так! Только освободите мне рот – яподниму такой крик, что все городовые с окрестных улиц слетятся!

– Настоятельно прошу вас молчать и не двигаться,сударыня, – повторяет Красильщиков. – Не то мы будем вынужденыприменить насилие и к вам, к женщине, а уж вашему спутнику и вовсе непоздоровится. Думаю, какие-то чувства вас с ним все же связывают, а у доктора вруке стилет…

Какое многозначительное молчание следует за этими словами!

Меня мороз пробирает, и когда Красильщиков задает свойвопрос снова, я киваю уже с большей готовностью – и я в самом деле полна этойготовности сдержать слово.

– Да какие у нее могу быть чувствия, у этого сухаря вюбке? – внезапно подает голос Филя. – Она небось только рада будет,коли вы его благородию горло перережете! Он-то по ней, можно сказать, весьиссох начисто, а она будто и не баба, будто и вовсе не живая. Знать его нехочет! Вот хоть вчера что было? Всех судейских на совещанию в прокуратурупризвали, его благородие этой вобле-то ну телефонировать, а нянька ее и скажи:ушла неведомо куда, разоделась-де, как на бал, – и ушла. Так он, бедолага,от такого известия чуть ума не решился! Вместо того чтобы на мне в присутствиеехать, давай по городу без всякого смысла колесить. Ее искал! Думал, она скаким-нито мужиком валандается, да кому, Христа ради, она нужна, кроме этогонедоумка, его благородия?! Потом увидал ее на улице и вовсе обезумел. Схватил,в пролетку затащил и ну целовать-миловать! Ох она и крик подняла! Рвалась какбешеная! И орет во всю мочь… что, думаете, орала? Спасите-помогите-пожалейте,как нормальной девке орать положено? Ничуть не бывало! «Пустите меня, –кричит, – я судебный следователь!» Тьфу, господи, прости меня, грешного! Аведь это и правда, она не баба, не девка, она и вовсе не человек – она следователь!И с ней ухо востро держать надо. Не верьте ей и держите крепче. От нее всякойпакости ждать нужно.

Закончив сию филиппику в мой адрес, Филя умолк. А у меня вголове, чудилось, все еще грохотали его слова, причиняя почти нестерпимую боль.Правда, еще сильнее почему-то болело сердце…

Видимо, Филины слова произвели впечатление не только наменя, но и на Красильщикова, потому что его ладонь стала жестче, и онпробормотал:

– Придется, видимо, завязать вам рот, барышня. Вы,оказывается, опасны! Достаньте из моего пиджачного кармана платок, доктор. Дапобыстрей!

Минуты не переживаемого доселе ужаса, непостижимогоунижения… Наверное, я бы умерла, если бы они начали разжимать мне рот изапихивать туда кляп, однако, по счастью (о боже мой, вот она, относительностьвсего сущего!!!), Красильщиков завязал мне рот каким-то платком сверху, по губам,но до того крепко, что у меня мгновенно заломило щеки. Другим платком онискрутили мне запястья, заведя руки (другая удача!) не назад, а вперед.