– Не по ней метил. – Ефим встал, качнулся к Брагину. На его разбитых губах была странная усмешка. Конвоиры встревоженно шагнули было за ним, но Ефим с досадой отмахнулся.

– Да не сделаю я ничего, дурни… Всё уж. – Он тяжело взглянул на Брагина. – Пороть прикажете, ваша милость?

– Не мешало бы, – помолчав, сказал тот. – Только, по-моему, с тебя уже хватит. Но в следующий раз, если вновь учинишь драку с порчей имущества, – видит бог, велю отстегать. Куда вот тебе теперь работать? Хоть кости целы?

– Руку выбил. Ничего… Завтра на работу выйду.

– Покажи.

Ефим молча поднял кулак. Даже в тусклом лунном свете было заметно, как распухла и посинела кисть. Костяшки пальцев были разбиты в кровь.

– Шевелить можешь?

– Навроде…

– Умывайся и марш в лазарет. Там ещё не спят, Михаил Николаевич посмотрит. – Брагин повернулся и, тяжело переваливаясь, зашагал к лошади. На полпути обернулся: – Астапов! Антипа Силина проводи до завода. Пусть найдёт глину и приведёт печь в порядок. Егоров, этого Анику-воина – в больничку.

– Не пойду никуда!!! – взвился Ефим.

Но Брагин, будто не слыша, вскочил в седло и неспешно поехал прочь со двора.

– Не дури, парень, – негромко сказал кто-то за спиной Ефима. Он резко обернулся, готовый ударить любого, – и увидел Берёзу. – Не зли начальство, оно у нас подходящее! И так дёшево отделался! На Зерентуе аль на Каре тебя бы сейчас растянули да два ста горячих всыпали. А то и полтыщи. Не дури, уважение имей! Не то всем острогом отметелим, долго помнить будешь!

С минуту Ефим и атаман мерили друг друга взглядами. Затем Силин отвернулся. Глухо сказал:

– Чёрт с вами…

Ни на кого не глядя, он медленно пошёл к воротам. За ним, с опаской перехватывая ружьё, засеменил караульный. Каторжане молча глядели им вслед.

Оказавшись на протоптанной тропинке, ведущей к лазарету, Ефим обернулся к конвойному и попросил:

– Дядя Егоров, шёл бы ты досыпать! Я и сам доберусь, дорога известная. А опосля назад приду.

– Не положено! – заспорил Егоров. – А ну как сбегишь по дороге, чёрт бешеной?

– Куда? – без улыбки поинтересовался Ефим. – По сугробам через всю Сибирь в Расею-матушку?.. А и захочу сбежать – ты, что ль, меня удержишь, инвалидная рота?

– И то правда, – поразмыслив, согласился Егоров. – Только смотри у меня, без глупостей каких!

– Не боись. Спасибо. Ступай.

Оставшись на тропинке один, Ефим поднял голову. Кровь на лице уже запеклась, не заливала глаза, и какое-то время парень смотрел на белую ледяную луну, повисшую над заводом. Далеко, в тайге, выли волки, пронзительно и тоскливо. Им отвечала испуганным брёхом заводская собака. Ефим мотнул головой. Поморщился и зашагал к лазарету, в душе отчаянно надеясь, что там уже все спят.

Но Брагин оказался прав: в больничке горела свеча. Проваливаясь в сугробы, Ефим подошёл к окну, заглянул сквозь решётку. И неутолённое бешенство вновь подкатилось к горлу. Там за широким некрашеным столом сидели и толковали о чём-то Устинья и Иверзнев. Перед ними на расстеленном полотенце лежали сухие корешки. Мельком скользнув по ним взглядом, Ефим впился глазами в лицо жены. Устя казалась усталой и измученной. Она то и дело роняла голову на руку и на слова Иверзнева отвечала коротко, словно через силу. «Это она с ним вдвоём сидит на ночь глядя?! Глядишь, сейчас и спать вместе лягут…» – задохнулся Ефим. Но в это время зашевелилось цветное тряпьё на лавке возле печи, и он увидел сонную Катьку. Цыганка сидела, привалившись спиной к белёному печному боку, и что-то усердно протирала сквозь сито.

При виде Катьки Ефим немного успокоился. Глубоко вдохнул ледяной воздух – и ударил здоровым кулаком в ставень. Все трое обернулись. Катька живо спрыгнула с лавки и исчезла в сенях.

Вскоре цыганка, бухнув мёрзлой дверью, возникла на пороге.

– Кто тут, не видать? Выйди на свет! Бог ты мо-о-ой!.. – ахнула она, увидев разбитую физиономию Ефима. – Ты чего опять натворил, леший?!

– Это пустяк, – хмуро сказал Ефим, проводя ладонью по лицу. – Руку вот выбил. Начальник велел, чтоб Устька посмотрела.

– Устька? – хмыкнула Катька. – Ну, на твоё счастье, Михайла Николаич не спит ещё. Он и поглядит, и что нужно справит.

– Не нужон он мне! Устьку позови!

– А ты ей не нужон! – отрезала Катька. Но Ефим зарычал, и она махнула на него рукой. – Сейчас скажу! А ты пройди пока, сядь там… Да не опрокинь, смотри, чего! И обожди, покуда у Устиньи твоей с доктором разговор важный!

– Ты смотри, какая вовсе барыня стала… – проворчал Ефим, поднимаясь по обледенелым ступеням.

Но Катька уже скрылась в сенях и не слышала его.

Ему и впрямь пришлось довольно долго ждать в маленькой комнатке с длинным столом и пучками сухих трав, развешанными по стенам. После грязи и вони мужского острога всё здесь казалось удивительно чистым. От печи шло ровное тепло. Сладковато пахло, как летом, цветущим лугом и мёдом. Ефим распахнул кожух. Прислонился спиной к нагретым брёвнам стены, закрыл глаза. Страшно болела выбитая кисть, он, морщась, потёр её. Посмотрел на дверь. Жена всё не шла.

«Да где ж она там? Не наговорилась за день с доктором своим?» – вновь заводился Ефим, одновременно пытаясь прикинуть, как будет оправдываться. Ведь придётся про драку рассказывать, глупо будет врать, Устька заметит сразу… Да он ей и врать не мог никогда… Вдобавок, будто назло, сразу вспомнилось, как вчера Устинья приходила к нему и ушла, не дождавшись. В лицо ударило жаркой волной. Ефим с тоской выругался сквозь зубы, зажмурился.

Он страшно растерялся вчера и не знал, что делать, услыхав от караульного, что жена стоит у острога. Понимал только, что со стыда умрёт, оказавшись перед Устькиными глазами после всей этой бестолковщины с Жанеткой. Ничего умнее, чем повалиться лицом вниз на нары и проворчать сквозь зубы: «Да пропадите вы все, дайте спать…», ему не пришло в голову. Антипку, конечно, не обмануть было, да и прочие не больно-то поверили, а уж Устька!..

И как вот теперь выворачиваться?! Будто нужна ему была эта Жанетка! Ну да… Интересно казалось поначалу-то. Городских девок у него сроду не было, а эта сама на шею вешалась… И кто ж знал, что проклятая потаскуха сразу же заметёт языком направо и налево? И что в тот же день до Устьки всё дойдёт?..

«Кто знал, кто знал… Смекать надо было! – сердито думал Ефим, морщась от боли в ноющей кисти. – Не Жанетка, так другой кто рассказал бы ей! Здесь не деревня, бабы гулящие концов не хоронят! Солдатня знает, мужики из острога знают… Бабьё – так те и вовсе всё как заранее проведали… Тьфу!»

Он знал, что жена не станет ни кричать, ни браниться. Норов Устькин не таков, да и люди рядом. Но при мысли о том, что она сейчас может просто выправить ему, как чужому, руку и молча уйти прочь, Ефим чуть не завыл и с ненавистью уставился на закрытую дверь. Пнуть бы её, проклятую, да заорать на весь лазарет: «Устька!!!» Сразу бы, верно, тогда прибежала… Вошла бы в своём коричневом сарафане, в сбившемся платке, уставшая… Небось и сил не осталось ни ругать, ни стыдить мужика непутёвого. Вот тут-то бы и обнять её, не дав опомниться. Притянуть к себе, как прежде, ткнуться в плечо… Повиниться во всём. Сказать, что остолоп, что бес попутал, что даром ему не нужна никакая Жанетка и никто не нужен, кроме неё, Устьки… И дождаться, когда жена ласково, привычно потреплет его за ухо, положит на затылок тёплую ладонь. И вновь услышать сто раз слышанное, грустное: «Ой, Ефимка, душа разбойничья… Где совесть-то у тебя?» Нешто не простит? Венчаны ведь, закон приняли… Куда ей деться-то?