– То есть ты думаешь… – медленно начал Михаил.

– Я думаю, что у барина молодого недодача какая-то, – твёрдо закончила Устинья. Видя, что Иверзнев не намерен над ней смеяться, она слегка успокоилась и даже оправила сползший на затылок платок. – Летом-то он укропом да черемшою своё возьмёт, а зимою – никак! Вот и совсем худо ему делается, бедному…

– Погоди… Но как же аритмия? – Иверзнев крепко потёр обеими руками лицо. – Я же слушал его сердце, там действительно перебои… Это никак не объяснишь недостачей каких-то пищевых веществ…

– Тоска это, – убеждённо заявила Устинья. – Сами ведь знаете, мать у него померла. Оттого и бессонь, и бродит по ночам… Не всегда, а бывает так. Просто одно на другое легло. Ему надо бы валерьянова корня да дурмана… Только по чутке, дитё всё-таки. А там и само пройдёт, потому сердечко молодое, надолго в тоске не укрепится. Да ещё хорошо бы знаете чего?.. Того корешка волосатенького. Коим мы с вами Яшку поднимали.

– Я сам хотел просить тебя об этом, – помедлив, негромко сказал Иверзнев. – Но не смел.

– Не смели?.. – всплеснула руками Устя. – Да пошто же не смели-то?!

– Я тебе говорил. Женьшень – очень ценная вещь. И тот, который ты нашла, – целиком твоя собственность. Как я мог просить его у тебя для барского ребёнка, если женский барак полон каторжанскими детьми, такими же больными – если не хуже?

– Не хуже, Михайла Николаич, – подумав, медленно сказала Устинья. – Эти-то дети больше от грязи болеют, да от харча худого, да от коросты. Я же всё время там лечу, знаю. Ни разу ещё мне тот золотой корешок не понадобился. А дитё – оно и есть дитё. Какая разница – барское аль простое… Всё едино – душа невинная. Так что дозвольте мне настой изготовить да овёс прорастить на окне-то. Даст бог, поставите Алексея Афанасьича на ноги, вам начальник спасибо скажет.

– Не мне, а тебе, – сердито заметил Иверзнев. – Я, как ты видишь, не сумел даже правильно поставить диагноз и назначить лечение. Знающим врачом оказалась ты, а вовсе не я.

– И Господь с вами, что говорите-то! – отмахнулась, покраснев, Устинья. – Что я знаю, что я видела? Какие-такие книжки прочла?! Только и пользы, что с бабкой всю жизнь по лесам за травой ползала! Это ж ведь случай, что у наших Прохоровых такая же болесть была, а так…

– Не спорь со мной! – Иверзнев вдруг перестал ходить из угла в угол, выбросил в ведро так и не зажжённую папиросу и глубоко вздохнул. – Боже, какая страшная, чудовищная несправедливость… Как это отвратительно!

– Охти, да о чём вы?.. – снова испугалась Устинья.

– То, что ты здесь. Здесь, на каторжном заводе, ни в чём не повинная… И не только ты… Устя, если бы ты могла учиться! Если бы ты не убивалась с малолетства в поле, не рвала жилы для барских прихотей… Ты бы сейчас уже профессором медицины была!

– Спать вам надо ложиться поскорей, Михайла Николаевич, вот что, – слабо улыбнулась Устинья. – Если бы да кабы, проросли б во рту грибы…

– Тебе надо учиться грамоте, – решительно перебил её Иверзнев. – Ещё не поздно дать тебе необходимые знания. Ты молодая, умная, схватишь сразу, и я убеждён…

– Да когда же мне?! – взмолилась Устинья. – Тут с утра до ночи носишься, присесть некогда! На сон времени не остаётся… Да и кто мне дозволит?

– Чьё же дозволение нам с тобой нужно? – пожал плечами Михаил. – Мы можем хотя бы полчаса каждый вечер тратить на… Устя, что с тобой? Что я такого сказал?

Лицо Усти потухло на глазах. Взгляд уткнулся в пол, черты окаменели. Иверзнев молча, удивлённо смотрел на свою помощницу, не понимая, чем вызвана такая перемена. Наконец Устинья медленно, запинаясь, выговорила:

– Сами подумайте, Михайла Николаевич… На что же это похоже будет, коли мы с вами… Каждый вечер… Не подумайте, что у меня дурное что-то в мыслях, борони бог… Только не годится это. Люди кругом. Про меня и так бог знает что болтают, а ещё и…

Она не договорила: Иверзнев в сердцах ударил кулаком по стене.

– Что за глупости, Устя! Никто ничего не болтает! Поскольку и болтать нечего! Да и попробовал бы кто рот открыть! Эти варнаки, которых ты здесь лечишь, в лоскута порвут любого, кто про тебя скажет мерзость! Ты же ночами сидишь возле них! Снимаешь боли, сказки им свои рассказываешь! Ни один не посмеет!

– Может, оно и так… – Устя, слегка испуганная его взрывом, всё же упрямо свела брови. – Только…

– Замолчи, ради бога! Я знаю, что ты имеешь в виду! Этот твой Ефим! Который ноги твоей не стоит! Который, между прочим…

– А теперь вы замолчите! – взвилась Устинья, и Михаил невольно осёкся. – Ефим – муж мне! Коль дурить взялся – суди его Бог, а ругать не дам! Всяко с людьми бывает, и доброе, и худое, а только Ефим…

– Воля твоя, но он не должен так обращаться с тобой, – уже спокойнее возразил Михаил.

– Как умеет, так и обращается. Мы с ним не господа, другому обращенью не обучены, – отрезала Устинья и решительно поднялась. – Дозвольте идти, спать давно пора.

– Устя! Подожди, прошу тебя. – Иверзнев загородил ей дорогу. – Прости меня. Не сердись, я, верно, не прав… Бог с ним, с этим твоим разбойником. Верно, в нём есть что-то хорошее, коли ты его любишь, но…

– То-то и оно. И вы меня простите, – грустно улыбнулась Устя. – Вы ведь человек добрый, только – барин, и вам не понять. Уж не обессудьте, никак я не могу с вами грамоте учиться.

– Сможешь, – упрямо сказал Иверзнев. – Да зачем же в долгий ящик откладывать? Вот, смотри! – шагнув к печи, он поднял с пола холодный уголёк. Устинья с недоверчивой улыбкой наблюдала за тем, как Михаил углём выводит на белёном боку печи странные палочки и колечки.

– На самом деле всё легко! Я вообще всегда считал, что детей у нас учат очень бестолково и не так, как нужно… Чем проще, тем лучше, верно ведь? Стало быть, и начинать надо с гласных звуков… И без всяких «азов» и «буков», только голову младенцам забивают зря… Да не крестись ты, ничего учёного я пока не говорю! Вот смотри: это «А», это «О», это «И», а это – «У»! У-у-устинья! Первая буква твоего имени! Запомнишь?

– Не знаю, барин… – растерянная Устя не сводила глаз с чёрных кривоватых букв на белом боку печи.

– Запомнишь, никакой мудрёности тут нет, – как можно беспечнее сказал Михаил. – Мимо этой печи ты бегаешь сто раз на день. Каждый раз будешь останавливаться и вспоминать. Если забудешь – спросишь меня. Понятно?

– Как прикажете…

– Не «как прикажете», а «ура!», – усмехнулся Михаил, и Устя против воли улыбнулась тоже. – И не пугайся – вон как побледнела! Ничего мудрёного, говорю тебе! И букв этих всего-навсего неполных четыре десятка. Даже если в день запоминать по три – через полторы недели уже будешь знать.

– Ни в жизнь мне не одолеть… – пробормотала Устинья. Но глаза её смотрели не отрываясь на чёрные чёрточки. Михаил покачал головой, отвернулся. Увидел стоящую на пороге Катьку. Цыганка подмигнула… И улыбнулась вдруг Иверзневу широкой, сияющей и одобрительной улыбкой.