Ощущение ужаса и одиночества немедленно подскочило на новый уровень. Я сознавал, что происходит нечто жуткое. Сознавал, что должен как можно быстрее найти себя самого. Плавая в воздухе, я чувствовал какую-то настойчивую тягу, словно железа к магниту. Я инстинктивно уступил, и меня тут же вынесло сквозь стены обратно в ночь.

Я опять несся сквозь темнеющий город. И страннейшие мысли вихрем кружились у меня в голове. Это не были мысли спящего – это были мысли, несомненно, бодрствующего человека. Ужасные подозрения и предчувствия. Дикие цепочки логических умозаключений. Но мои эмоции оставались эмоциями спящего – беспомощная паника и неуклонно усиливающийся страх. Крыши домов, над которыми я проносился, становились все более темными, чумазыми и ветхими. Двухэтажные дома уступили место скоплениям покосившихся лачуг. Пучки чахлой травки густо покрывала угольная пыль. Земля была либо голой, либо усыпанной отбросами. Скорость замедлилась, и одновременно усилился страх.

Я заметил грязную табличку. «Роби-стрит» – гласила она. Я посмотрел на номер. Я находился в квартале под номером 2300.

«2318, Роби-стрит»!

Это был ветхий, на ладан дышащий коттеджик, но чуть опрятнее соседних. Я обогнул дом сзади, где пролегал грязный, весь в лужах, переулок и вырисовывались неясные очертания груды упаковочных ящиков.

С задней стороны дома теплился свет. Открылась дверь, и показалась маленькая девчушка с прикрытым крышкой жестяным ведерком в руках. Платьице у нее было коротенькое, ножки тоненькие, а волосы прямые и пепельно-желтые. Она на мгновение обернулась в дверях, и я услышал грубый женский голос: «Давай-ка поживей! Папа не любит есть остывшее. Нигде не останавливайся, и чтоб ни с кем по дороге не разговаривала, ясно?» Я вновь обрел способность слышать.

Девчушка послушно кивнула и направилась к темному переулку. И тут я заметил другую фигуру – фигуру, притаившуюся в тени в том самом месте, которое она должна была вот-вот миновать. Поначалу я видел только темный силуэт. Потом я приблизился. И увидел лицо.

Это было мое собственное лицо.

Я уповаю на Бога, что больше никто не видел меня таким, каким я выглядел тогда. Безвольный рот искривился в нечто среднее между ухмылкой и оскалом. Ноздри подтянулись вверх и раздулись. Обычно невыразительные глаза вылезли из орбит так, что вокруг зрачков проступили белки. Больше животное, чем человек.

А девчушка все приближалась. На меня накатывали волны какой-то черноты, противостояли мне, толкали назад, но последним отчаянным усилием я бросился прямо в искаженное лицо, в котором признал свое собственное. Промелькнул переломный момент боли и ужаса, и через мгновение я осознал, что смотрю сверху вниз на девчушку, а она смотрит на меня. Она говорила: «Ой, как вы меня напугали! Я сперва и не поняла, кто вы такой».

Я был в своем собственном теле и понимал, что не сплю. Узковатая для меня одежда жала в груди и плечах, впивалась в запястья. Я опустил взгляд на увесистую полицейскую дубинку, которую держал в руке. Подняв руку, я нащупал на голове жесткую фуражку с козырьком, потом скользнул рукой вниз, где в полумраке темнела густо-синяя ткань полицейского мундира.

Не знаю, какова была бы моя реакция в тот момент, если бы я не осознал, что девчушка по-прежнему таращится на меня, удивленная, робко улыбающаяся, но испуганная. Я натужно улыбнулся непослушными губами и проговорил: «Все в порядке, малышка. Извини, что напугал. А где твой папа работает? Я прослежу, чтоб ты добралась туда без происшествий, а потом провожу тебя домой».

Так я и поступил.

На протяжении последующих нескольких часов я не испытывал ровно никаких эмоций. Все эмоции выдохлись, их словно парализовало. Путем осторожных расспросов девчушки я вызнал дорогу в тот район, где находились дядины меблированные комнаты. Потом ухитрился вернуться туда незамеченным, сорвал с себя форму и повесил ее в чулан.

Утром я направился в полицию. Сны и свои сверхъестественные переживания я не упомянул и словом. Я просто сказал, что странный набор предметов в нижнем ящике шкафа, которые совпадали с вещами, упомянутыми в газетных вырезках, пробудил у меня определенные неприятные подозрения. В полиции это сообщение встретили явно скептически и без особого восторга, но в установленном порядке провели расследование, приведшее к весьма шокирующим и убедительным результатам. Большинство предметов из нижнего ящика – тросточка с серебряным набалдашником и все остальное – были опознаны как личные вещи жертв Призрачного Душегуба, пропавшие в момент их гибели. К примеру, тросточку и портфель нес старик, обнаруженный мертвым под виадуком возле реки; игрушечная лошадка принадлежала мальчугану, убитому на пустыре; черепаховый гребень очень походил на тот, что пропал с разбитой головы женщины, мертвое тело которой нашли в районе частных домов; зеленая ленточка была сорвана с еще одной разбитой головы. Тщательная проверка дядиных заданий и обходов послужила дополнительным свидетельством, поскольку выяснилось, что почти в каждом случае он либо патрулировал на улице, либо дежурил в участке поблизости от места преступления.

Было совершено по меньшей мере восемь подобных убийств. Начались они, когда мой дядя еще служил в полиции, и продолжались после его отставки.

Но, очевидно, он все равно надевал форму, чтоб усыпить подозрения своих жертв. Собрание газетных вырезок отнесли на счет его тщеславия. Изобличающие его предметы, которые он упорно продолжал хранить до самой смерти, получили объяснение как «символы» его преступлений – этакие ужасные сувениры. «Фетиши», как назвал их кто-то из следователей.

Нет нужды описывать степень, до которой взвинтило мои нервы это беспристрастное подтверждение моих снов и того лунатического кошмара, который я испытал. Больше всего меня ужасало смутное подозрение, что тяга к убийству у нашего рода в крови и что она передалась мне точно так же, как дяде.

Значительное время спустя я поведал обо всем случившемся, в строго конфиденциальной обстановке, одному врачу, которому я доверяю. У него не вызвало сомнений мое психическое состояние, чего я очень опасался. Мою историю он воспринял с надлежащей серьезностью, но отнес ее к деятельности моего подсознания. Он сказал, что еще в ходе изучения вырезок я уже подсознательно понял, что мой дядя убийца, но сознание отказалось воспринять эту идею. Это вызвало у меня в голове определенную неразбериху, еще более усиленную моим рассеянным и восприимчивым, легковнушаемым состоянием. И вот уже в моей собственной голове пробудилась «тяга к убийству». Клочок бумаги с адресом каким-то образом сфокусировал эту направленность. Во сне я встал, надел дядину форму и направился по этому адресу. Пока я шагал во сне, мне воображались все эти дикие полеты сквозь пространство и в прошлое.

Этот врач рассказал мне о весьма заметных деяниях, совершенных лунатиками во сне. И по его словам, мне никак не доказать, что мой дядя действительно планировал совершить то последнее убийство.

Надеюсь, что это верное объяснение.

Том Дигби вытер лицо о закатанный рукав тиковой рубахи и от души выбранил общепринятую практику измерения высот при помощи барометрических приборов. Вернувшись к реперной отметке[14], которая находилась в пятистах одиннадцати футах над уровнем моря, он понял, что снятая только что высота холма никак не может соответствовать действительности. Получалось что-то в районе четырехсот сорока семи футов, в то время как холм, находившийся в прямой видимости, от силы в четверти мили от знака, тянул как минимум на пятьсот семьдесят, а то и на все пятьсот восемьдесят. Расхождение в показаниях превращало холм в яму. Очевидно, либо у альтиметра, либо у самого Тома в голове чего-то заклинило, когда он снимал показания на вершине холма. И раз уж альтиметр был вроде в порядке, похоже, заклинило все-таки в голове.