В этот момент на них хлынул свет, и он осознал, что уродливая морда исчезла во тьме, а страшный вес больше не придавливает его к земле. Потом тишина и полное отсутствие движения. Ничего, вообще ничего – только свет, льющийся откуда-то сверху. Как только в голову вернулись сознание и рассудок, глаза его сами собой отыскали источник света – ослепительно-белый диск всего в нескольких футах в стороне. Электрический фонарик, но за ним – только темнота. Казалось, целую вечность ситуация никак не менялась – он все так же безвольно валялся на земле, цепко схваченный недвижимым кругом света.

Потом из темноты послышался голос, голос человека, парализованного сверхъестественным страхом:

– Боже, боже, боже! – все снова и снова. Каждое слово словно выдавливалось с чудовищным усилием.

Дэвида охватило незнакомое ощущение, чувство чуть ли не полной безопасности и облегчения.

– Так вы… вы его видели? – услышал он голос из собственной пересохшей глотки. – Пса… волка?

– Пса? Волка? – Голос за фонариком жутко дрожал. – Ничего подобного. Это был… – Тут голос прервался, вновь стал земным. – Подожди, парень, сейчас мы отнесем тебя в дом.

– Вот эта комната? – Я опустил картонный чемодан на пол.

Управляющий кивнул.

– С тех пор как умер ваш дядя, тут ничего не менялось.

Комната оказалась маленькой и темноватой, но довольно чистой. Я переступил через порог. Дубовый платяной шкаф. Буфет. Голый стол. Лампа с зеленым абажуром на подвесе. Кресло. Кухонный стульчик. Чугунная кровать.

– Только постельного белья не хватает, – добавил управляющий. – В стирке.

– Он ведь умер совершенно внезапно? – спросил я.

– Угу. Во сне. Сердце, знаете ли.

Я неопределенно кивнул, машинально прошелся по комнате и распахнул дверцы буфета. Две полки в нем были заставлены консервами и прочими припасами. Здесь же обнаружился старый кофейник и две кастрюли, а также несколько фарфоровых чашек с полустершимся рисунком в тонкой сеточке коричневатых трещин.

– Ваш дядя готовил сам, – сказал управляющий. – Вы, конечно, тоже можете, если хотите.

Я отошел от буфета и поглядел с высоты трех этажей на грязноватую улицу. Несколько мальчишек играли в расшибалочку. Я изучил названия магазинов. Когда я отвернулся от окна, то думал, что управляющий уже ушел, но он все еще наблюдал за мной. Белки его глаз казались совершенно бесцветными.

– За стирку, про которую я говорил, двадцать пять центов, – сказал он.

Я нащупал в кармане четвертак. В результате у меня осталось сорок семь центов. Он старательно выписал квитанцию.

– Ключ на столе, – сказал он. – От парадной двери тоже. На три месяца и две недели комната ваша.

Он вышел, прикрыв за собой дверь. Снизу волной накатилось бестолковое погромыхивание трамвая. Я рухнул в кресло.

Люди могут унаследовать довольно необычные вещи. Я унаследовал немного консервированных продуктов и квартплату – только потому, что мой дядя Дэвид, которого я не помню, чтоб когда-нибудь и видел, имел привычку за все платить вперед. На суде рассудили этот вопрос по-человечески, особенно когда я сообщил о своей полной нищете. Управляющий отказался произвести перерасчет, за что его вряд ли можно упрекнуть. Конечно, после долгого пути до города, проделанного исключительно на попутках, я был очень разочарован, узнав, что о наличных не может быть и речи. Пенсию с дядиной смертью выплачивать прекратили, а остальное поглотили похоронные расходы. Но я был благодарен и за то, что у меня есть крыша над головой.

Мне сказали, что дядя составил завещание почти сразу после моего рождения. Не думаю, что отец с матерью о нем знали, иначе давно бы хоть как-то проговорились – по крайней мере, перед смертью. Я и про него самого особо ничего не слышал, знал разве, что это старший брат моего отца.

Я смутно помнил, что вроде он был полицейским, вот и все. Сами знаете, как это бывает: семьи разделяются, и только старики поддерживают прежние отношения, но молодым ничего про них не рассказывают, и довольно скоро все семейные связи позабыты, разве что случится что-то совсем уж из ряда вон выходящее. По-моему, таким чередом все катится с самого Сотворения мира. Вступают в действие неведомые силы, что рассеивают людей и делают их одинокими. Сильней всего чувствуешь это в большом городе.

Говорят, нет закона против неудачников, но он все-таки есть, как я выяснил. После беззаботно проведенного детства жизнь стала прижимать все тяжелей и тяжелей. Великая депрессия. Смерть родителей. Разъезд друзей. Работа неопределенна и достается с трудом. Отсрочки государственной помощи и связанные с ними неловкости. Я пытался было бродяжить, но выяснил, что мне недостает должного характера. Даже на то, чтобы быть бродягой, попрошайкой или мусорщиком, нужны соответствующие способности. Поездка на попутках до города оставила меня дерганым и разбитым. Да и ноги я стер. Я не из тех, кто это особо хорошо переносит.

Сидя в потертом, старом кресле своего умершего дяди, на пороге надвигающейся ночи я чувствовал себя полностью замкнутым в собственном одиночестве. За стенами я слышал беспорядочные шаги и слабые отголоски разговоров людей, но это не были люди, которых я знал или даже когда-либо видел. Издали доносилось тяжелое пыхтение паровика; откуда-то ближе – монотонное зудение неисправной неоновой вывески. Мерно ухал какой-то механизм, который я не сумел опознать, и мне казалось, что я слышу постукивание швейной машины. Одинокие недружелюбные звуки, все до одного. Пыльный прямоугольник окна становился все темнее, но это больше походило на густую копоть, опускающуюся на стекла, чем на обычные сумерки.

Мне не давала покоя какая-то совершенно обыденная вещь. Нечто, совсем не связанное с остальной мрачной обстановкой. Я пытался разобраться, в чем дело, как вдруг до меня внезапно дошло. Это оказалось очень просто. Хоть обычно я заваливаюсь вбок, когда сажусь в кресло, на сей раз я сидел прямо, откинувшись на спинку, потому что обивка была глубоко вдавлена по центру. Что, как я немедленно осознал, произошло из-за того, что мой дядя тоже всегда сидел прямо, откинувшись на спинку. Ощущение было немного пугающим, но я удержался от побуждения немедленно вскочить. Взамен я поймал себя на том, что размышляю, что он был за человек и как жил, и принялся представлять, как он расхаживает по комнате, сидит в кресле и спит в кровати или время от времени принимает у себя какого-нибудь приятеля из полиции, заглянувшего к нему на огонек.

Книг не было видно. Я не заметил ни одной пепельницы, да и табаком не пахло. Должно быть, пожилому человеку, у которого ни семьи, ни чего-то другого, приходилось тут довольно одиноко. А теперь и я унаследовал его одиночество.

Потом я все-таки поднялся и принялся бесцельно расхаживать взад и вперед. Мне пришло в голову, что из-за мебели, расставленной по стенам, комната имеет нежилой вид, так что кое-что я выдвинул на середину. Я подошел к шкафу. Сверху на нем обнаружилась какая-то фотография в рамке, положенная лицом вниз. Я поднес ее к окну. Да, это был мой дядя, все верно, поскольку имелась надпись, сделанная мелким, аккуратным почерком: «Дэвид Род, лейтенант полиции, вышел в отставку 1 июля 1927 г.». Он был в полицейской фуражке, щеки у него были впалые, а глаза более умные и проницательные, чем я предполагал. Он не выглядел особо старым. Я положил фотографию обратно на шкаф, а потом передумал и поставил на крышку буфета. Меня все еще трясло и подташнивало, так что даже есть не хотелось. Я понимал, что должен лечь и попытаться как следует отдохнуть, но был еще на взводе после дня, проведенного в суде. Мне было одиноко, но все же ничуть не хотелось прогуляться или оказаться среди людей.