Но погоди, это еще только начало. Мы все продолжаем изобретать, открывать и организовывать. Мы покрываем землю гигантскими строениями. Мы громоздим их в огромные груды, по сравнению с которыми древний Рим, Александрия и Вавилон показались бы игрушечными городишками. Понимаешь, формируется новая среда обитания.

Дэвид недоверчиво-завороженно уставился на него, абсолютно сбитый с толку. Это было вовсе не то, чего он ожидал или на что надеялся – такое чуть ли не телепатическое проникновение в его наиболее глубоко упрятанные опасения. Конечно, ему и хотелось поговорить именно про все эти вещи – но только в совсем другой, эдакой скептически-разубеждающей манере. Вместо этого Том претендовал чуть ли не на полную серьезность. Дэвид подал было голос, но Том поднял палец, призывая к молчанию, словно школьный учитель.

– А между тем что происходит внутри каждого из нас? Я отвечу. Накапливаются все виды сдерживаемых эмоций. Страх накапливается. Ужас накапливается. Новый вид опасливого благоговения перед тайнами Вселенной накапливается. Вместе с физической формируется и психологическая среда… Погоди, дай закончить! Наша культура становится предрасположенной к инфекции. Откуда-то извне. Почти как бактериальная культура – я вовсе не намеревался каламбурить, – когда она достигает нужной температуры и консистенции для развития колонии микробов. Так вот, точно так же и наша культура в определенный момент вдруг плодит орду демонов. И, подобно микробам, у них есть особая склонность к нашей культуре. Они именно такие, какие требуются. Они идеально ей соответствуют. Ты ни за что не найдешь подобный вид в какое-то иное время или в каком-то другом месте.

Как узнать, что зараза уже проникла повсюду? Слушай, ты ведь воспринимаешь все это довольно серьезно, а? Ну что ж, пожалуй, и я тоже. Да, не исключено, что они уже преследуют нас, пугают, пытаются править нами. Наши страхи для них – питательная среда. Нормальные отношения паразита и организма, его питающего. Эдакий сверхъестественный симбиоз. Некоторые из нас – наиболее восприимчивые и чувствительные – заметят их раньше остальных. Некоторые видят их, не зная, кто они такие. Другие знают, да не видят. Вроде меня, угу?

Так о чем ты там? Я не до конца уловил. А, оборотни. Вообще-то, это совсем особая статья, но я чувствую, что сегодня способен отыскать ответ на любой вопрос. Да, я считаю, что среди наших демонов встречаются и оборотни, но только совсем непохожие на тех, из старых времен. Никакого тебе чистого шелковистого меха, белых зубов и горящих глаз. Ну уж нет. Взамен приходится скорей ожидать какого-нибудь отвратительного пса, который ничуть тебя не удивит, если ты увидишь, как он роется в отбросах или вылезает из-под грузовика. Испугает, ужаснет – да. Но удивить ничуть не удивит. Он ведь будет идеально соответствовать окружающей среде. Являться неотъемлемой принадлежностью города, вобравшей в себя его образы, звуки и запахи. И дико закрученные эмоции, что служат ему пищей, твои эмоции и мои. Вопрос диеты, понимаешь ли.

Том Гудселл громко хихикнул и прикурил следующую сигарету. Но Дэвид только таращился на исцарапанную стойку. Он понял, что никогда не сможет рассказать Тому, что случилось нынешним утром… или днем. Том, конечно, тут же скептически усмехнется и начнет язвить. Но при этом никак было не обойти факта, что Том уже и так дал ответ – пусть и полушутя, но дал. Сам Том и подтвердил это, когда уже более серьезным и дружеским тоном закончил:

– Я знаю, что наговорил сегодня всякого вздора, но все же пойми – при том, как все вокруг складывается, в этом наверняка что-то есть. По крайней мере, я просто не в состоянии выразить свои ощущения как-то по-другому.

На углу они обменялись рукопожатием, и Дэвид покатил на бестолково громыхающем трамвае сквозь город, в каждом камне которого ощущалось неуловимое присутствие заразы, а каждый звук таил в себе надрывные истерические нотки. Мать дожидалась его, и после того, как он устало поспорил с ней на тему «побольше отдыха» и проследил, как она ложится спать, улегся сам и всю ночь напролет пролежал без сна, словно ребенок в незнакомом доме, прислушиваясь к каждому слабому шороху и пристально приглядываясь ко всякой переменчивой тени во тьме.

В эту ночь ничто не проталкивалось в дверь и не прижимало морду к оконному стеклу.

И все же он обнаружил, что утренняя поездка до работы стоила ему заметного усилия – так сознавал он присутствие твари в лицах и фигурах, строениях и машинах вокруг себя. Он словно заставлял себя проникнуть в самое сердце чудища. В нем начинало расти непреодолимое отвращение к городу. Как и вчера, переполненные проходы между прилавками представлялись только удобным местом для засады, и заходить в раздевалку он избегал. Гертруда Риз что-то сочувственно заметила относительно его вида, и он воспользовался возможностью пригласить ее на вечер. Конечно, горько твердил он себе, пока они сидели в кино, она не испытывала к нему особой близости. Да и вообще у девушек не было оснований испытывать особую близость к такому, как он – не слишком разворотливому молодому человеку, по рукам и ногам скованному немощными родителями, крошечные сбережения которого давно уже до последней капли иссякли. Он назначал им свидания, вел серьезные разговоры, поверял свои надежды и амбиции, а потом они одна за другой исчезали, чтобы выйти замуж за кого-нибудь другого. Но все это абсолютно ничего не меняло, в тот момент он нуждался просто в добром участии, которое могла дать ему Гертруда.

И, провожая ее домой сквозь зябкую ночь, он поймал себя на том, что непоследовательно чего-то рассказывает и хохочет над своими собственными шутками. Потом, когда они повернулись друг к другу в полутемном вестибюле и она протянула губы для поцелуя, ему показалось, что лицо ее как-то странно меняется, словно вытягивается. «Странное тут освещение», – смутно подумал он, заключая ее в объятия. Но тонкая полоска меха у нее на воротнике стала вдруг спутанной и маслянистой на ощупь, пальцы ее точно окаменели и впились ему в спину. Он остро ощутил нажим выпирающих из-под губ зубов, а потом пронзивший все тело холод, будто в него вонзились тысячи ледяных иголок.

Он слепо отпихнулся от нее, после чего увидел – и увиденное заставило его замереть на месте, – что никаких перемен в ней вообще не произошло или же если какие-то перемены и были, то они бесследно исчезли.

– Что такое, милый? – услышал он ее испуганный вопрос. – Что случилось? Чего это ты там бормочешь? Перемены, говоришь? Какие еще перемены? Какая зараза? О чем это ты? Ради бога, перестань. Что-то мне отдал, говоришь? Что отдал?

Он почувствовал на плече ее руку, снова мягкую, теплую руку.

– Нет, ты не сошел с ума. И думать забудь. Но нервы у тебя явно не в порядке. Просто чуток распустился. Ради бога, возьми себя в руки.

– Сам не знаю, что со мной такое, – выдавил он, опять своим нормальным голосом. И добавил, потому что надо было еще хоть что-то сказать: – Вдруг всего как подбросило, будто кнутом огрели.

Он ожидал, что она рассердится, но она лишь сочувственно удивилась, будто действительно испытывала к нему теплое чувство, но начинала его немного побаиваться, будто подозревала, что с ним творится нечто, чего она не в силах понять или исправить.