Ночной ветер высвистывает дрожащую трель, словно неумелый музыкант играет на сякухати.

— …но точно: мои самые ранние воспоминания: больные люди держат мои уши, и я дышу в их воняющие рты, и умирающие глаза говорят мне: «Излечи меня». И еще — грязные гостиницы, и Яобен, стоящий на рыночной площади, читает «признания» моей силы от известных семей.

Орито думает о своем детстве среди ученых и книг.

— Яобен мечтал о приглашении во дворцы, и мы провели год в Эдо, но от него за версту пахло показухой… голодом… да и вообще воняло от него слишком сильно. За шесть-семь лет, которые мы провели в странствиях, качество гостиниц, в которых мы останавливались, ничуть не улучшилось. Все неудачи, конечно, он списывал на меня, особенно пьяным. В один день, уже в конце, после того как нас выгнали из какого‑то городка, его знакомый, такой же бродячий целитель, сказал ему, что волшебная девочка — лиса еще может выжать деньги из отчаявшихся и умирающих, а выжмет ли волшебная женщина — лиса — большой вопрос. Тогда Яобен стал думать, и не прошло и месяца, как он продал меня в бордель в Осаке. — Яиои смотрит на свою руку. — Я изо всех сил пытаюсь забыть мою тамошнюю жизнь. Яобен даже не попрощался. Возможно, не хватило духа увидеться со мной. Возможно, он был моим отцом.

Орито удивлена полным отсутствием злости у Яиои.

— Когда сестры говорят тебе: «Дом гораздо, гораздо лучше борделя», — это не со злости и не от жестокости. Ну, одна или две, может, хотят тебя уколоть, но не другие. На каждую удачливую гейшу с богатым патроном, угождающим каждому ее желанию, приходится пятьсот пережеванных, выплюнутых девушек, которые быстро умрут от болезней, которыми наградил их бордель. Это, наверное, не утешит женщину твоего ранга, и, я знаю, ты потеряла гораздо лучшую жизнь, чем у нас, но Дом сестер — ад и тюрьма, только если ты сама так думаешь. Учителя и аколиты относятся к нам по-доброму. Одаривание — просто необычная служба, но чем она отличается от той службы, которую требует муж от жены? И ты служишь не так часто — совсем не часто.

Орито страшна логика Яиои.

— Но двадцать лет!

— Время проходит. Сестра Хацуне уйдет через два года. Она сможет поселиться в том же городе, где живет один из ее Даров, и получит пособие. Ушедшие сестры пишут настоятельнице Изу, и они полны любви и благодарности.

Тени качаются и сворачиваются среди низких балок.

— Почему последняя самая новая сестра повесилась?

— Потому что не смогла вытерпеть разлуку с Даром.

Затянувшаяся пауза.

— А для тебя это не слишком трудно?

— Конечно, мне больно. Но они же не умирают. Они — в мире внизу, накормлены и ухожены, и думают о нас. После нашего ухода из монастыря мы можем даже встретиться с ними, если захотим. Это… странная жизнь, не буду отрицать, но завоюй доверие учителя Генму, завоюй доверие настоятельницы, и она не будет казаться такой тяжелой или никчемной…

«В тот день, когда я поверю в такое, — думает Орито, — я стану собственностью храма Ширануи».

— …и у тебя есть я, — добавляет Яиои, — если для тебя это что‑то значит.

За нас до обеда двадцать девятого дня одиннадцатого месяца

— Литотомия — это слово, образованное от греческого литое — «камень» и томос — «резать». — Маринус обращается к четырем ученикам. — Напомните нам, господин Мурамото.

— Удалить камень из мочевого пузыря, почек, желчного пузыря, доктор.

— Когда наступит царствие Твое… — бормочет Вибо Герритсзон — пьяный, бесчувственный, голый от сосков до носков и связанный по рукам и ногам: он распластан на операционном столе, будто лягушка на доске для препарирования. — …и хлебов пресных…

Узаемон решает, что слова пациента — его христианская мантра.

Трещит уголь в жаровне, прошедшей ночью выпал снег.

Маринус потирает руки:

— Симптомы наличия камня в мочевом пузыре, господин Кадзиваки?

— Кровь в моче, доктор, больно мочиться и хочется мочиться, но не получается.

— Действительно. Следующий симптом — страх перед операцией, откладывание страдальцем согласия на операцию, пока он более не может терпеть боль при мочеиспускании, а эти несколько капель… — Маринус смотрит на лужицу розовой мочи в лотке для образцов, — все, что он смог выдавить из себя. Подразумевается, что камень сейчас находится… где, господин Хори?

— Приветствуют вас небеса… — Герритсзон рыгает. — Как там оно идет?

Кулак Хори имитирует преграду.

— Камень… останавливает… воду.

— Так, — ухмыляется Маринус. — Камень блокирует уретру. Какая участь ожидает пациента, который не может выделить мочу, господин Икемацу?

Узаемон наблюдает, как Икемацу пытается вывести общее из частей: «не может», «мочу» и «участь».

— Тело, которое не может выделить мочу, не может делать кровь чистой, доктор. Тело умирает от грязной крови.

— Умирает, — кивает Маринус. — Великий Гиппократ рекомендовал вра…

— Заткнулся бы ты, костоправ, да скорее взялся бы, мать его, за…

Якоб де Зут и Кон Туоми, призванные ассистировать доктору, переглядываются.

Маринус берет у Илатту свернутый лоскут хлопковой материи, говорит Герритсзону:

— Откройте, пожалуйста, — и затыкает ему рот. — Великий Гиппократ рекомендовал врачам «не вырезать камень», оставлять эту работу низшим по рангу хирургам. Римлянин Аммоний Литотомий, индиец Сушрута и араб Абу аль-Касим аль-Захрави — который, en passant[64], изобрел прародителя этого инструмента, — Маринус крутит в руке заляпанный засохшей кровью обоюдоострый скальпель, — разрезали бы промежность… — доктор берется за пенис разъяренного голландца и указывает на участок между мошонкой и анусом. — Маринус роняет пенис. — И больше половины пациентов в те давние плохие времена умирали… в агонии.

Герритсзон внезапно перестает сопротивляться.

— Брат Жак, талантливый француз — коновал, предложил разрез повыше corpus ossis pubis[65],

— Маринус окунает ноготь в чернильницу и проводит линию ниже и левее пупка Герритсзона, — чтобы добраться до мочевого пузыря сбоку. Чеселден, англичанин, объединил Жака ле Коновала с советами древних и стал первопроходцем в боковой перинеальной литотомии, он терял менее одного пациента из десяти. Я провел около пятидесяти литотомий и потерял четырех. Двоих — не по моей вине. А двое других… Ну, мы живем и учимся, даже если наши мертвые пациенты не могут сказать того же, да, Герритсзон? Чеселдену платили пятьсот фунтов за двухтрехминутную работу. Но, к счастью, — говорит доктор, шлепая связанного пациента сбоку по ягодице, — Чезелден выучил одного студента по имени Джон Хантер. Среди студентов Хантера был голландец Хардвийке, а Хардвийке выучил Маринуса, который сегодня выполняет эту операцию просто за спасибо. Итак… Начнем?