– А на кой рожала?

Злость зарождалась в животе, полосовала наново зажившие шрамы, грозя прорвать и вывалить нутро. И Алина руку прижала, ощущая, как колотится сердце.

– Замуж думала выскочить. Я жрачки закажу? Голодная, страх.

Алина кивнула, желая оказаться где-нибудь в другом месте. Пока подавали, за столом висело молчание, тяжелое, как дым ее сигарет.

– Он же мяконький у тебя. Чутка поддеть – и поплыл маслом да на сковородочке. Ты вот – другая. Я вижу. А если б раньше видела, то и раньше б ему хвост накрутила. А так решила, чем тебе, Люсиль, не вариантец? Он плакался, что супружница болеет крепко и вот-вот помрет. Думала балаболит, мужичье вечно на своих-то гонит, а потом пронюхала, что и вправду она того… не жиличка.

– Не жилица.

– Во-во, верно.

Люсиль облизала пальцы и продолжила:

– Вот и подзалетела я для надежности. И ждать принялась. Не люблю я ждать, характерец не тот, ну да тут расстаралась. И утешала, как женушка померла, плечико подставляла, по головушке его дебиловатой гладила. Надеялась, дурища! А он все ныл и ныл. Про траур. Про девок своих, которые попривыкнуться должны, что мамки нету. Про тещеньку, чтоб ей в аду горелось!

– Стефания – умный человек. И добрый.

Люсиль заржала, хлопая себя по пузу.

– Добрый? Она и добрый? Сначала свела Пашку со своей дочурочкой, небось не поглядела на родство-то…

– Какое родство? – похоже, нынешняя беседа открывала куда больше секретов, чем предполагал Павел. И Алина с новым интересом посмотрела на собеседницу. Примитивна? Скорее пытается таковой казаться. Ее внешность – бутафория, ведь хватило же у нее ума и умения пять лет удерживать Павла рядом?

– Так ты не знаешь? Близкое. Не любит Стефочка об этом вспоминать, ой не любит. Она же теткою Павлуше приходится. У того родители рано померли, вот Стефочка и пригрела сироту. Вырастила. Воспитала. И женила на дочурочке своей. Не знаю уж, во что это ей обошлось. Уродки твои девки. Вот поглядишь, еще вылезет наследственность дурная!

– Девочек не трогай, – Алина пригубила кофе, уже порядком остывший и оттого слишком горький. – Что еще знаешь?

– Знаю, что Стефка Павлушу вот где держит, – Люсиль продемонстрировала сжатый кулачок. – Захочет – не рыпнется. И не в шантаже тут дело. Боится он ее до одури. А она боится, что нормальная, недефектная баба из него человека сделает. И тогда сбежит Павлуша вместе с миллионами. Сечешь?

Сейчас одутловатое лицо ее было серьезно. Все же она некрасива. Эти усики над губой, эта щербина в переднем зубе и еще черная крапина бородавки у глаза. Но при всем том от Люсиль исходили волны почти животной чувственности, от которых у Алины перехватило горло.

Самка она.

– И за девок трясется. Наследницы, как же… только хилые они. Не доживут. А мое-то дитё здоровое. Павлушу спроси, он знает. И потому тебя прислал, не хочет, чтобы кровинушка родная в детдоме оказалась.

– Не отдавай. Ты получила деньги, а в перспективе можешь получить еще больше.

Люсиль фыркнула и, вытерев губы салфеткой, сказала:

– На кой мне больше? Я не ты. Я жить хочу, а не в золоте дохнуть. Берешь дите? Если нет, то сдаю.

– В детдом?

– А на кой мне докука? У меня кавалер один на примете имеется. Видный мужчинка. Только вот кому баба с довеском нужная? Так что, если ты такая жалостливая, бери себе. А нет – заткнись. И неча меня глазами мозолить.

Алина потупилась. Перед этой женщиной, грубой и страшной в своем понимании жизни, она растерялась. И злость не помогала. Скорее уж родился еще один вопрос:

– Скажи, а тебе не жалко?

– Не-а, – ответила Люсиль, пальцами подхватывая кусок мяса. – Ничуть. Надо будет – еще рожу. А ты думай поскорей. До конца недели сроку, а дальше на няньку я тратиться не намеренная.

Почти чудом получилось уладить вопрос раньше.

Вот только у чуда этого был горький привкус чужого горя и обмана.

Алина провела пальцами по кольцу: почему та, жестокая, отдала его вместе с ребенком? Совесть проснулось? Желание оставить связующую нить? Слаба была эта нить. Тогда что? Прихоть? Вероятно. И прихоти же ради Алина оставила кольцо себе. Пожалуй, это было правильным решением.

Дверь открылась без стука. Запах духов и звук шагов выдали вошедшего.

– Не спишь? – спросила Галина и, щелкнув выключателем, сказала: – Я знаю, что не спишь. Поговорить хочу.

– О чем?

– Ты и вправду завещала все тому ненормальному?

– Да.

Кряхтит, выбирает слова, которые после кинет Алине в лицо, щедро сбрызнув обидой.

– Это неправильно.

– Ну я пока не собираюсь умирать. Глядишь, и передумаю. Ты же хочешь, чтобы я тебе все оставила?

– Я заслужила. Столько лет терпеть…

Пауза повисла в воздухе.

– Договаривай уже, – вздохнула Алина, проворачивая кольцо. – Что ты хотела сказать? «Терпеть чужого ребенка»?

Яркий свет лишь подчеркивает Галинины морщины. Ноздреватость кожи и тугие складки в основании подбородка. Скулы-выступы, глазницы-впадины и прорезь рта, сквозь которую не каждое слово вырвется.

– Тебе плохо жилось?

Галина шла по комнате, как по музею. Останавливалась, разглядывала вещи с легким удивлением, точно никогда прежде не заходила сюда. Винтажный столик с реконструированными ножками. Китайская шкатулка, на крышке которой сплелись в смертельном бою красный и желтый драконы. Мягкое кресло, подделка в стиле Людовика с неизвестным номером.

– Витольд собирался убить того человека, – добравшись до окна, Галина провела ладонью по лиловой тафте и резким движением дернула, затягивая окно. – Ты его довела!

– Он сам себя довел.

– Неужели? – Галина резко повернулась и, уперев руки в бока, громче спросила: – Значит, мы сами во всем и виноваты? Так по-твоему?

А она мало изменилась. Костюм дорогой, но сидит мешок мешком. Бурая ткань собирается в подмышках, и отвороты рукавов норовят загнуться, словно уши дворняги. Воротничок блузы давит шею, и на горле мелькает красная натертая полоса.

И руки у Галины натруженные, хотя она давно и ничего по дому не делает.

– По-моему у вас есть все. Или почти все. А вам мало. Только все равно у Витольда не вышло?

– Почему ты так думаешь? – в Галином голосе звучал вызов, и Алина с удовольствием его приняла.

– Потому что у твоего драгоценного Витольда духу на серьезное дело не хватит. Он только и горазд, что на брюхе ползать, подачки выпрашивая. Гадости исподтишка – это по-Витольдовски, а вот пойти и убрать помеху…

– А тебе хотелось бы, чтобы он взял и убил человека?