Он помахал перед моим носом серебряным обручем. В самом деле, я совершенно забыла про фамильный артефакт.

— Макс, послушай… — прошептала я.

Неправильно, я всё делаю неправильно.

— Послушать? Тебя? — зарычал он мне в лицо. — К чему мне твои лживые слова? Говорила, что любишь… Разве я просил меня любить? Нет, ты сама так решила. Для чего? Хотела побольней ударить? Ты в чужой одежде, с запахом другого на теле. Что ты можешь мне сказать?

Я молчала, лихорадочно думая, что мне делать.

— Я просил верности? Нет. Ты сама говорила: я твоя. Я буду верной. Я просил только не унижать меня. Любишь другого- уходи. Измену за моей спиной не потерплю, поняла?

Он с силой толкнул меня в стену. Я запустила руки в волосы, проверяя, много ли их осталось.

Оберлинг поднял руку, словно для удара, я отшатнулась и зажмурилась в страхе. Однако его пальцы касались моей щеки едва-едва, чуть слышно. Рука дрожала, на ней напряглись мускулы, надулись вены. Мне показалось, что он едва сдерживается, чтобы не разбить мне в кровь лицо. Чего он ждет? Я и сама знаю, что виновата. Я почти жажду боли, жду наказания.

В этот момент на меня словно снизошло озарение: полнолуние! Моё проклятие, моё спасение. Повернула голову и поцеловала его ладонь. Он дернулся как от удара, сжал губы, прищурился, но я уже решила, что буду делать.

Воспользовавшись его неподвижностью, я принялась дрожащими пальцами расстегивать его рубашку; провела ладонями по бурно вздымающейся от тяжелого дыхания груди. Робко прикоснулась губами к шее, провела кончиком языка по горькой от пота коже.

— Ты соображаешь, что делаешь? — хрипло спросил Оберлинг. — Думаешь, тебе это поможет?

Должно помочь, должно. Тело не лжет. Я же люблю тебя, слышишь? Больше всего на свете люблю…

Меня трясло всем телом как в лихорадке, но я, сжав зубы, чтобы не стучали, продолжала стаскивать с него рубашку.

— Не унижайся, мышь, — его слова били наотмашь. — Где твоя гордость?

Где? Я помню: где-то на берегу реки, там, еще в Славии, под кустом… моё свадебное платье, мои косы…

Я вскинула голову, обожгла его ненавидящим взглядом и взялась за пояс его брюк, сначала неуверенно, но потом резкими движениями принялась распутывать завязки. Его руки внезапно стали помогать моим, а затем он подхватил меня на руки, закинул на плечо и потащил в темноту.

Степь в мае была хороша. Ветер гнал волнами зеленую траву с алыми пятнами маков, в небе свистели птицы, где-то вдалеке ржали кони.

Макс помог мне спешиться, а малышка Виктория тут же попросилась на руки. Я до сих пор сомневалась, правильно ли я сделала, взяв ее с собой в такое долгое путешествие. Возможно, стоило бы оставить ее у деда с бабушкой. Но дочь очень привязана ко мне, разлука казалась нам обеим немыслимой.

Мы долго сомневались, стоит ли принимать приглашение хана, и, чем больше я противилась поездке, тем больше настаивал на ней Оберлинг. Он хотел увидеть Тамана лично. То ли ревновал, то ли хотел меня испытать… А что меня испытывать, когда я полностью растворилась в материнстве и замке Нефф? Нет, Макс ни разу меня не упрекнул ни в чем. Да и я старалась быть доброй женой.

Глупо было стоять на своём, и я уступила. В конце концов мы поехали в Славию взглянуть на отца и мачеху. До конца я своего родителя так и не простила, но какой-никакой, а отец ведь. Да и Линд увидеть я была бесконечно рада.

Пришлось ехать и в Степь. Завезти Айшу, взглянуть на строительство первого города. Максимилиан — военный инженер, ему любопытно. Тем более, славцев не пускали — границу патрулировали конные отряды. А нас не просто пустили, нас звали.

Несмотря на перемены, хан по-прежнему жил в своем старом жилище. На этот раз степняки стояли возле реки. Стан был такой же, каким я знала его всегда — множество круглых разноцветных шатров, ханский — некогда белый с горизонтальными цветными полосами — с самого края, чуть на отшибе. Нас ждали. Таман стоял, широко расставив ноги, молча глядя на меня своими черными глазами. Он теперь одевался роскошно, несмотря на теплое солнце: расшитый камзол, шальвары, сапоги. Не босой и в безрукавке на голую грудь, как я привыкла его видеть ране. Некстати вспомнилось, что в отцовском доме я хранила его жилетку. В замке Нефф, в «трофейном», как насмехался мой супруг, шкафу висел его теплый черный бархатный камзол с яркой вышивкой. Рядом с камзолом принца Эстебана, кстати. Муж предлагал их выбросить или вернуть владельцам, но я не позволила. Пожалуй, это, действительно, мои трофеи.

Я не могла прочитать лицо хана. Рад ли он мне? Равнодушен ли? Ненавидит ли за последнюю встречу? Полог цветного шатра откинулся, и оттуда вышла молодая женщина. Я ее знала давно — это Наймирэ. Она всегда крутилась рядом с Таманом, будто младшая сестра, я охотно возилась с ней, когда приезжала. Она и тогда была прехорошенькой, а сейчас и вовсе стала красавицей. Значит — она его жена. Сердце кольнуло ревностью. Наймирэ легко полюбить за ее черные глаза, тонкие черты лица, мягкий нрав и острый ум.

Если выражение лица степного хана и его молчание было мне совершенно непонятно, то в глазах Наймирэ ясно читался страх. Она знала, кто я такая. Она видела, что я вернулась с мужем и ребенком. И, тем не менее, она боялась потерять своего мужчину.

Виктории надоело сидеть смирно, и она, вывернувшись из моих рук, спрыгнула на траву и принялась ловить какую-то бабочку. Время словно сгустилось вокруг нас. Тишина была оглушающей: замерли все, наблюдая за маленькой девочкой в розовом кружевном платьице — и за мальчиком лет трех с раскосыми черными глазами, который появился перед ней из высокой травы. Я увидела, как глаза малыша удивленно расширились, становясь почти круглыми. Моя дочь, моя маленькая птичка, мой солнечный лучик протянула сыну Тамана сорванный цветок.

Я бы закричала, если б пальцы Оберлинга, больно впившиеся в мой локоть, не отрезвили меня. Я знаю этот взгляд — парень нашел свою шабаки. Кажется, слабость к женщинам моей семьи передается по наследству. Наймирэ тоже в отчаянии смотрит то на сына, то на меня. А губы Тамана кривятся в горькой усмешке.

— Такова судьба, — говорит мне вполголоса Максимилиан. — Смирись.

— Это твоя дочь тоже, — шиплю я. — Ты видишь, как он на нее смотрит?

— Это ты виновата, — напоминает Макс. — Богиня всегда своё возьмёт.

Он знает, как вывести меня из себя, я трясусь от злости, а супруг только ухмыляется. Хотела стукнуть его кулаком в бок, но он разгадал мою задумку и перехватил руку. Будто бы от моих резких движений, время вырывается из плена, на голову обрушиваются звуки природы: вновь ржут лошади, щебечут птицы, шумит трава, Наймирэ с улыбкой приседает возле детей, кажется, помогая им познакомиться. В шатре заходится истошным воплем младенец.

Черноглазая маленькая степнячка, подхватывая обоих малышей под мышки, тащит их в тень. На лифе ее тонкой рубашки влажные пятна — мне это знакомо. Молоко прибыло. Ей пора кормить ребенка. Оберлинг отпустил мои руки, которые сжимал слишком сильно — на них остались следы от его пальцев — и отошел к лошадям.