— Вижу! — холодно произнёс Плетнёв. — Посреди улицы. Манекен в синем костюме. Используйте фильтры.

У кого были бинокли с фильтрами, тоже посмотрели туда, куда указывал Алексей. Послышался лязг затворов.

Женская фигура, накинувшая на себя обличье манекена, уже успела подняться на ноги, но стояла она явно не уверенно, да и выглядела также. Ещё бы, килограмм пластида — не меньше!

Однако, в глубине души, Алексей надеялся увидеть вместо молодой девушки чуждое, замотанное в тряпьё существо, наподобие странников. Но нет, с виду она казалась человеком, даже в чём-то беззащитной девушкой.

Более того, при взгляде через фильтр нельзя было не заметить слабого свечения, исходившего от неё, и особенно от её головы. Зрелище странное, и одновременно завораживающее, путающее, сбивающее с толку.

Словно ощутив их взгляды на себе, она, шатаясь, обернулась и посмотрела прямо на них.

"Может быть, ты и воскреснешь, но будет это потом, когда мы уже покинем это чёртово место, — думал Алексей. — В конце концов, если тебя смогли запечатать в каменный саркофаг дикари, значит, и у тебя есть пределы возможностей"

Палец уверенно надавил на спусковой крючок…

Вот только за мгновение до того, как первая пуля, его пуля достигла цели, она успела посмотреть ему прямо в глаза. Алексей не понимал, как это было возможно, и почему он так решил, но это было и неважно.

Но он увидел… Нет, он пропустил через себя, ощутил то, что чувствовала когда-то она. Увидел, как варвары убили, подвергнув колесованию её отца, сочтя его еретиком. Хотя они всю её семью считали еретиками. Еретиками, посмевшими оспорить действующий порядок вещей. Заявивших, что нельзя жить так, как привыкли жить люди, что есть нечто большее в этом мире, чем поиск всё новых и новых способов удовлетворения плотской похоти и набивания желудка. Что нужно делиться со страждущими, что нужно любить ближнего своего.

Они заставили её смотреть на то, как он умирал.

Но сначала их пытали. Требовали отречься от того, что они считали ересью. Пытали долго и со всем возможным усердием и изобретательностью. Предлагали призвать на помощь Бога, который бы их спас, и тогда бы они все сразу уверовали и признали бы их правоту.

А когда после очередного удара плетью со стальными шипами с них слетали окровавленные лоскуты кожи, а небо оставалось всё таким же чистым и солнечным, и никакой голос сверху не приказал палачам остановиться, не покарал громом и молнией… тогда они смеялись и наносили очередной удар, вырывавший очередной кусок плоти.

Варвары сожгли её мать, назвав ведьмой. Она отказалась покаяться, но палач, тот, что готовил костёр, сжалился над ней и бросил в костёр особой травы, дым от которой задушил её мать быстрее, чем та успела почувствовать обжигающие укусы пламени.

Какая никакая, но милость. Палач — святой. Палача можно простить. Остальных — нельзя. Его — можно.

Так она думала, когда смотрела, как горит её мать, а вокруг бесновалась толпа, нищая безродная толпа, перебивающаяся с воды на хлеб, которых они пришли спасти, но которые не захотели, чтобы их спасали. Может быть, они не поняли, что им требуется спасение и помощь, но теперь это уже не имеет значения.

Они не захотели слушать, они не хотели слышать благую весть, им нравилось жить в своём зловонном болоте, которое они называли городами, и они отнюдь не жаждали спасения. Они хотели лишь издеваться над ними, так как получали от этого удовольствие. Они видели, как её сковал ужас, как она оцепенела, глядя в глаза матери, умирающей на костре, как она шептала ей одними губами, просила простить их, понять, что они просто ещё не готовы к восприятию.

Как будто кто-то когда-то был готов!

Её заставляли смотреть.

Её брата на площади уложили спиной на жертвенный камень, приковав ноги и руки цепями к эшафоту. А потом, на потеху публике вырезали сначала глаза, а потом — сердце.

А тот палач, что подсунул сон-травы Её матери, отказался участвовать в казни её брата, и его избили плетьми, ослепили и изгнали из города. Больше его никто не видел.

О, как же они, эти оборванные, голодные, нищие людишки, их вожди и священники испугались, когда вырванное из груди сердце продолжало биться и при этом сиять. Так им казалось. Так было надо. Но брат умирал по-настоящему. В конвульсиях и мучениях.

Их священники, такие примитивные, пытались спрятать его сердце, пытались укрыться от сияния, исходившего от него. Глупые, они не понимали, что видят это только в своём воображении. Но, тем не менее, они решили спрятать сердце так далеко, как только могли вообразить их примитивным разумом.

Но брат умирал по-настоящему. А её заставляли смотреть.

А потом — пришёл её черёд. Насытившись отсечением конечностей, запахом жареного мяса и изъятием органов, они решили попробовать что-то новое. Они решили её утопить.

Поместили её в склёпанную из плохого железа клетку, прицепленную медным кольцом к длинной перекладине с противовесом в виде корзины, наполненной камнями, на другом конце.

И они топили её. Раз за разом. Раз за разом…Казалось этот ужас будет длиться вечно. А потом, когда поняли, что она всё равно жива….

Алексей моргнул, сбрасывая морок.

Чувство жалости? Гнева? Тоски? Его захлестнула целая волна эмоций, которую он ощущал физически.

Но он должен был нажать на спусковой крючок. Сейчас у него не было выбора. Он должен был сделать всё, чтобы его группа вернулась с задания с минимальными потерями.

Сейчас не время искать прощения.

Палец уверенно надавил на спусковой крючок… Под действием расширяющихся пороховых газов пуля вырвалась из сковывающей её гильзы.

Выстрел. Одновременно со всех сторон началась массированная стрельба.

***

Когда последняя пуля вылетела навстречу своей жертве, и дымящаяся гильза, испуская кисловатый запах порохового дыма со звоном ударилась о поверхность крыши, установилась звенящая тишина.

Они стояли в лёгком оцепенении на крыше склада и смотрели, как посреди улицы лежит изорванное пулями тело в окровавленной тунике. И не было в его позе ни театральности, ни красоты. Только боль и страдание.

Было