известной нам специфической форме военной демократии, а затем военной иерархии, содержащих в себе зародыш классовой диктатуры. В характере власти военного предводителя на первый план выступал не освященный традициями личный авторитет, а реальное могущество — богатство, господство над рабами, бедняками, зависимыми общинниками, сила военной дружины. Его дружина, в которую наряду с сородичами и соплеменниками могли входить лично преданные ему чужаки, даже избранные рабы, была частным объединением, спаянным не родо-племенными связями, а только общностью военно-грабительских интересов и верностью своему предводителю. Опираясь на нее, последний имел возможность преступать обычаи племени и навязывать ему свою волю. Родо-племенной верхушке постепенно приходилось уступать место ближайшим родичам и старшим дружинникам вождя, но, будучи заинтересована в надежной защите своей собственности, она не слишком решительно сопротивлялась новым тенденциям. Постепенно происходило глубокое превращение военной демократии как формы организации власти. По мере перехода верховной власти от собрания военачальников к верховному военному предводителю с его ближайшими родичами и приспешниками военная демократия перерастала в лишенное последних остатков первобытного народовластия военно-иерархическое правление.

Как говорилось, в некоторых обществах (например, на многих островах Полинезии) военная демократия и выраставшая из нее военная иерархия не получили заметного развития. Здесь старинная родо-племенная знать сохранила свое господствующее положение и сама сосредоточила в своих руках всю власть, постепенно отобрав ее у народа. Еще один путь институциализации власти был связан с выдвижением на первый план религиозных руководителей общины — жрецов или с освящением (сакрализацией) власти родо-племенных вождей, что нередко имело место, например, в Тропической Африке, а в какой-то степени и у многих других племен и народностей. Некоторые исследователи абсолютизируют этот путь, считая его главным и универсальным механизмом институциализации власти.

Спорным вопросом развития предполитической потестарной организации остается вопрос о соотношении ненаследственной и наследственной власти. В последние десятилетия этнографией хорошо изучены два типа главарей, за которыми закрепились названия «больших людей» и «вождей». Власть «больших людей» остается как бы неинституциализированной: она основана на их богатстве, щедрости, влиянии на сородичей и соседей и не передается по наследству, хотя понятно, что сын «большого человека» имеет больше, чем другие, возможностей самому стать «большим человеком». Власть вождей уже институциализирована, что, в частности, выражается в ее наследственной передаче, подчас независимо от личных качеств наследника. Часть ученых видит здесь два разных пути эволюции потестарной организации, но это едва ли верно, так как «большие люди» чаще встречаются в менее развитых, а вожди — в более развитых обществах. Все же подчас и в очень продвинутых предполитических обществах мы встречаемся с институтом не вождей, а «больших людей».

Таким образом, конкретные механизмы становления государственности могли быть различны, но при всех обстоятельствах процесс состоял в том, что органы власти все больше отрывались от родо-племенной организации и превращались в самостоятельные органы господства и угнетения, направленные против собственного народа.

С возникновением открытой классовой диктатуры завершилось становление государственного, или политического, устройства. Его важнейшим признаком было появление особой, не совпадающей непосредственно с населением, отделенной от него общественной, или публичной, власти, располагающей аппаратом принуждения. По-видимому, чаще всего это были коренным образом трансформированные органы военной иерархии. Военный предводитель крупного союза племен превращался в правителя — князя, короля, царя и т. п. Его приближенные становились советниками и наместниками. Дружина превращалась в войско, с помощью которого государство осуществляло свои основные функции: подавления сопротивления эксплуатируемых масс и ведения войн. Особым органом государственной власти становился суд с его неизбежным придатком — тюрьмами; судопроизводство велось как самим правителем, так и его помощниками и наместниками. Еще один рычаг государственной власти, предназначенной для идеологического воздействия на массы, составили органы подвергшегося классовой трансформации религиозного культа; к нему мы еще вернемся ниже.

Другим важнейшим признаком государственного устройства было разделение населения не по родо-племенному, а по территориальному принципу. Возникли округа, волости и т. д., не совпадавшие с прежними родо-племенными единицами, хотя еще иногда и сохранявшие их названия. Это было конечным результатом и оформлением давнего процесса перехода от кровнородственных связей к соседским. Вместе с тем введение территориального деления ослабляло остатки родоплеменной солидарности и влияния родо-племенной знати. Правда, на первых порах подразделение населения по территориальному признаку было еще неполным и непоследовательным: так, согласно раннесредневековым «варварским» узаконениям каждый человек судился по своему племенному праву. Известны общества, главным образом в Тропической Африке, где и после появления государства в основном сохранялось родо-племенное подразделение подданных. Но в целом политическое и территориальное устройства настолько взаимосвязаны, что большинство исследователей рассматривают территориальное деление как критерий возникновения государственности.

Эти критерии чаще всего позволяют отличить уже возникшие ранние государства от предгосударственных образований (в этнографии их нередко называют «вождествами»), хотя выявление четкой грани между ними по большей части непросто и требует особых углубленных исследований.

Возникновение государства было результатом непримиримости классовых противоречий и заключительным актом становления классового общества. «История показывает, — писал Ленин, — что государство как особый аппарат принуждения людей возникало только там и тогда, где и когда появлялось разделение общества на классы — значит, разделение на такие группы людей, из которых одни постоянно могут присваивать труд других, где один эксплуатирует другого»[101].

Возникновение государства было и тем рубежом, который отделял первобытную соседскую, или протокрестьянскую, от собственно соседской, или крестьянской, общины. Первая хотя и входила в племя или в союз племен, но еще в той или иной мере оставалась социальным организмом, т. е. относительно самостоятельной единицей социального развития. С возникновением государства таким социальным организмом стало само государство, а община превратилась в суборганизм, пользовавшийся самоуправлением под эгидой верховной политической власти. Первобытная соседская и соседская общины различались и экономически: для одной характерна групповая, для другой — частная собственность домохозяйства. Но перерастание одной формы собственности в другую внешне было менее заметно, чем превращение потестарной организации в политическую, и это повышает значение возникновения государства как критерия общественного развития.

В процессе становления государства происходило также расщепление первобытной мононорматики на право, т. е. совокупность норм, выражающих волю господствующего класса и обеспеченных принудительной силой государства, и нравственность, т. е. совокупность норм, обеспеченных только силой общественного мнения. Право, в том числе и становящееся право, в каждом обществе едино; мораль различна в разных общественных слоях или классах. В процессе разделения общества на классы господствующая верхушка отобрала наиболее выгодные для нее социальные нормы и, видоизменив их применительно к своим нуждам, обеспечила их силой государственного принуждения. Это были в первую очередь нормы, защищавшие собственность и привилегии знати. Так, если раньше в случае кражи большое значение придавалось тому, сородичем или чужаком совершен проступок, и сородича обычно лишь принуждали вернуть похищенное,