Разговор с дьяволом

Адриан отмечен печатью Каина или тем, что служит ей заменой в нашем обществе. Эту печать поставил сам дьявол в самой примечательной главе романа, в которой происходит диалог Адриана с дьяволом[197]. Адриан подписал сделку своей кровью, заявляет Сатана в конце этой главы и затем добавляет:

Мы, милый мой, вступаем в эру, которая не потерпит психологических придирок… Любовь тебе запрещена, поскольку она согревает. Твоя жизнь должна быть холодной, а посему не возлюби!

Роман Манна читать тяжело, но он становится захватывающим после появления дьявола, вступающего в разговор с Адрианом, когда тот болеет и целыми днями испытывает приступы острой мигрени и тошноты. Мы можем вспомнить, что мигрень часто сопровождается галлюцинациями, в которых человек покидает свое тело, а также психологическими откровениями. По комнате гуляют ледяные сквозняки, и Адриан чувствует пронизывающий холод – это все призвано создать атмосферу, подходящую для разговора с дьяволом. В ходе разговора Адриан замечает, что дьявол высказывает только те вещи, которые уже есть в нем самом, в Адриане, а это является описанием того, что случается, когда наше бессознательное говорит с нами. Таким образом, озарения и наваждения являются результатом прорывов предсознательных и подсознательных мыслей самого Адриана.

Сатана – замечательный собеседник, но разговор носит односторонний характер: Адриан безуспешно пытается заткнуть своего противника, что делаем мы все, когда к нам нагло пристает сатана. Но дьявол перехватывает инициативу, используя иронию и сарказм. Когда Адриан требовательно вопрошает, кто же его нежданный гость, дьявол парирует, говоря только, что он «немец, пожалуй, даже природный немец»[198].

Дьявол насмехается над профессией психолога – он называет психологию «приятной нейтральной серединой», а психологов – «правдолюбивейшими людьми»[199]. Он говорит о том, что Лютер бросил чернильницу в дьявола, но продолжает называть Лютера доктором Мартинусом. Он пространно обсуждает Освальда Шпенглера и его двухтомную работу «Закат Европы», в адрес которой после опубликования полетели проклятия со стороны буржуазии из-за тех пессимистических пророчеств, которые в ней содержались[200]. В той своей боли по поводу происходившего в Германии Манн, похоже, находит мысли Шпенглера, как и Ницше, пророческими.

Весь роман посвящен болезни двадцатого века. Он побуждает нас пересмотреть наши взгляды на то, что есть здоровье в обстановке переживающей упадок цивилизации, и то, как мы используем плоды прогресса медицины. Ибо болезни, о которых говорит Манн (а также до него Гессе в своем «Степном волке»), являются болезнями духа. И об этом дьявол высказывается весьма содержательно:

Где здоровье и где болезнь, об этом, мальчик мой, судить не деревенщине. Разбирается ли он в жизни – это еще вопрос. За вещи, возникавшие на пути болезни и смерти, жизнь уже неоднократно с радостью ухватывалась и взбиралась с их помощью на бо́льшую высоту. Разве тебя не учили в университете, что Бог может обратить зло в добро и что тут нельзя ставить ему палки в колеса? Кому-то, наверное, постоянно приходилось быть больным и сумасшедшим, чтобы избавить других от этой необходимости. И когда сумасшествие становится болезнью, определить не так-то легко[201].

Страстное стремление современного человека завоевать мир медицины, а поэтому и здоровья (то есть достичь такого понимания концепции здоровья, которая – по мнению Манна – отражает скорее наше тщеславие, а не собственно здоровье), которое есть нечто большее, чем ничтожное ощущение так называемого здоровья.

Убеждая Адриана заключить с ним сделку, дьявол говорит ему, что истинное творческое вдохновение приходит только таким путем, то есть только от него. Истинное вдохновение – мгновенно захватывающее, абсолютное, бесспорное, упоительное, не оставляющее выбора, не допускающее халтуры, приводящее к результату, который невозможно улучшить; оно несет с собой благоговейное содрогание с головы до ног, слезы радости, застилающие глаза. Все это исходит только от дьявола – истинного повелителя креативности, дарующего такой восторг.

Наиболее значимым моментом этой главы, в которой Адриан заключает сделку с дьяволом, является дискуссия о современной музыке и изобразительном искусстве. Манн полагал, как и Пауль Тиллих, Освальд Шпенглер и другие великие мыслители нашей эпохи, что самым лучшим индикатором духовного здоровья или болезни всей культуры является искусство. Основным симптомом, характерным для двадцатого века – времени распада и отчаяния, о котором пишет Манн, – является опошление искусства. Вспомним, что Артур Миллер предупреждал нас о происходящей на наших глазах «тривиализации драмы», что очень похоже на происходящее в наши дни. Это и есть доказательство того, что дьявол делает свое дело – постоянно и понемногу сгрызает душу современной культуры.

«Что такое искусство сегодня?» – задается риторическим вопросом дьявол. «Мука мученическая. Нынче оно уместнее на танцульке, чем красные туфельки»[202]. Он отвергает «стилистов»[203], так как они «внушают себе и другим, будто скучное стало интересным, потому что, дескать, интересное становится скучным». Все деятели искусств стали бессильными, но «болезнь, однако, повальная, и люди добросовестные одинаково видят ее симптомы… Само сочинительство стало слишком трудным, отчаянно трудным занятием». Этим Манн, должно быть, указывает, что додекафония лишена гармонии (в одном месте он просто с осуждением говорит, что гармония в додекафонии вообще неуместна) и что музыкальное искусство становится частью новой тривиальности и избегает крупных форм, которые были так важны в прошлом. Оно контрастирует с бетховенской «Одой к радости». Новый стиль Адриана, его музыка покончили с «радостью» Бетховена. Но музыка «неустанным примирением своих специфических домогательств с господством условностей тоже посильно приобщалась к высокому обману».