Даже если приказ выехать из Первопрестольной вслед за мужем был отдан, княгиня проигнорировала его. Она сочла достаточным удалиться в деревню Михалково. Могла ли Екатерина II отдать распоряжение о высылке подруги 28 июня – в годовщину переворота? Такой шаг в глазах исследователей выглядит чудовищной неблагодарностью{506}. Но, строго говоря, тот факт, что письмо Бекенгемшира датировано названным числом, вовсе не значит, будто требование прозвучало тогда же. Почему не раньше, еще в Москве?

Вместо того чтобы спешить в Ригу, княгиня принимала холодные ванны. Такое поведение свидетельствовало об уверенности: ее не тронут. Что любопытно на фоне недавнего страха. Но Екатерина Романовна была человеком крайностей: при приближении угрозы пугалась, а стоило опасности отодвинуться, вспоминала свое высокое положение, права дружбы, начинала бравировать опалой.

Тем временем Никита Иванович прилагал серьезные усилия, чтобы вернуть племянницу в Петербург. «У нее было мало друзей, – замечал Сольмс в том же июльском донесении. – И только граф Панин был все еще на ее стороне». Наконец, в ноябре императрица дала разрешение приехать. Не значит – вернуться ко двору! Обратим внимание на эту тонкость. До 25 апреля 1764 г. княгиня не будет упомянута в Камер-фурьерском журнале.

Сама Екатерина Романовна писала, что вернулась в столицу в декабре. Называют и другую дату – 25 ноября. Письмо Бекингемшира от 9 декабря (28 ноября) близко именно к этому числу. «Сюда прибыла княгиня д’ Ашков; господин Панин, который обещал пообедать со мной в прошлый вторник, извинился, что не может, поскольку, как я позже узнал, хотел быть с ней; потребуется все его хладнокровие и авторитет, чтобы удержать ее деятельный дух в терпимом состоянии спокойствия, я жду с некоторым нетерпением, как ее примут»{507}.

Приема не последовало. Во всяком случае, ни наша героиня, ни иностранные дипломаты его не описали. «Мой муж нанял для меня дом Одара, поместительный и заново отделанный», – коротко сообщала княгиня. Этот особняк располагался на берегу реки Мойки на Большой Конюшенной улице[30]. Давний протеже Дашковой сдавал его внаем.

Еще в июле 1762 г. пьемонтец отправился в Италию за семьей, получив тысячу рублей на дорогу. В Архиве внешней политики сохранились его письма к Панину и Дашковой, изученные А.Ф. Строевым, специалистом по литературе эпохи Просвещения. Близко связанный с вельможной партией, Одар сознавал изменение веса своих покровителей при дворе. Княгиня настаивала на его скорейшем приезде, поскольку он укреплял ряды панинской группировки. Но пьемонтец не торопился, ощущая шаткость ситуации в России. «Дайте мне окончить карьеру так, как Бог ссудил», – едва ли не с раздражением отвечал советник корреспондентке. В октябре 1762 г. он писал молодой женщине из Вены о неких грядущих «превратностях судьбы», которые ее ожидают: «Вы напрасно тщитесь быть философом. Боюсь, как бы философия ваша не оказалась глупостью в данном случае»{508}. Нельзя не признать прозорливости пьемонтца. До опалы Дашковой оставался один шаг.

В феврале 1763 г. Одар все-таки вернулся в Россию, был назначен членом комиссии для рассмотрения торговли, получил от Екатерины II 30 тыс. рублей и в ноябре купил каменный дом в Петербурге, который через месяц сдал супругам Дашковым{509}. Денег ему явно не хватало, и он стал осведомителем французского и саксонского посланников. Есть свидетельства, что Одар знал о заговоре Хитрово и был одним из доносителей, перейдя от Панина под крыло Орловых{510}.

Теперь, владея домом, где поселилась его прежняя покровительница, он мог без труда узнавать обо всем, что там происходило, и ставить в известность новых патронов. Чуть позже Дашкова будет с негодованием писать, что окружена шпионами Орловых: «Меня все это повергло в печаль… Я жалела, что императрицу довели до того, что она подозревала даже лучших патриотов»{511}. Возможно, Екатерина II вкладывала в слово «патриот» иное значение. Само стремление установить надзор говорит о том, что государыня не доверяла княгине и ожидала от нее если не враждебных действий, то враждебных разговоров. Ее подозрения оправдались.

Вскоре вновь возник вопрос о высылке Екатерины Романовны, поскольку та оказывала влияние на влюбленного Панина. «Ввиду полученного… извещения о том, что княгиня прибегает ко всевозможным ухищрениям, чтобы восстановить как Панина, так и многих других против нее лично и против ее управления, императрица решила выслать ее из Петербурга»{512}, – сообщал неусыпно наблюдавший за карьерой Дашковой Бекингемшир.

В начале марта Александр Воронцов пожаловался дяде, находившемуся в заграничном путешествии, что Панин не ответил на два его письма. «Может быть, княгиня Дашкова тому причиною, которой он слепо раболепствует»{513}, – рассуждал старый вельможа. Таким образом, члены семьи считали, что Екатерина Романовна не дает им пробиться к единственному оставшемуся покровителю. А от Панина теперь зависела их карьера. «Ежели вы совершенно не прервали корреспонденцию с княгинею Дашковою, – советовал племяннику канцлер, – то можете для политики к ней послать копию с письма вашего к господину Панину, требуя ее могущественного вспоможения»{514}.

Судя по этим источникам, положение Екатерины Романовны изменилось. Ее уже не допускали ко двору, но она все еще оставалась могущественной фигурой, став из фаворитки императрицы, фавориткой первого министра. Теперь сила княгини состояла во влиянии на Панина, который «не к похвале своей страстно любит и почитает» молодую даму. Живя буквально в двух шагах от дворца, но не появляясь там, опальная патрицианка была благодаря Никите Ивановичу в курсе «важнейших тайн». Именно он удерживал перо императрицы, готовое подписать приказ о новой высылке княгини из Петербурга.