Заметим, что княгиня не скрывала внутреннего согласия с заговорщиками. Но что же из этого следовало? Даже с учетом признания Хитрово, ничего противозаконного в действиях Дашковой не было. Неприязненная по отношению к Екатерине II болтовня могла положить конец внешним знакам дружбы. Но ее было недостаточно, чтобы привлечь нашу героиню к следствию. Даже допросить.

И тут Суворов, прежде давший «словесные наикрепчайшие обязательства о не нарушении секрета»{479}, встретив Михаила Дашкова во дворце, сообщил как большую тайну, что Хитрово показывает на жену князя. Следует согласиться с мнением, что сенатор действовал по приказанию государыни{480} – Екатерине II было любопытно, как поведет себя подруга? Переволновавшись, та могла выдать себя.

Так и произошло.

Иногда возникает сомнение, а понимала ли Дашкова, в каких серьезных делах участвовала? Сознавала ли, что ее одобрение убийства Орловых – не поза, не игра, не шутка? Или нервная экзальтация стояла барьером между нею и реальностью?

Княгиня была убеждена, что императрица «окружена врагами», а истинные «бескорыстные» патриоты от нее отогнаны. Эта мысль перекликалась со словами Хитрово о государыне: «Она сама нам будет благодарна, что мы нарушителей покоя от нее оторвем». Дашкова думала так же. «Я никогда не составляла заговоров против императрицы, – писала она в комментариях на книгу Кастера, – я ее нежно любила»{481}. И говорила правду. Ведь негодование Хитрово было направлено против Орловых, а не против Екатерины II. Вонзить «шпагу в сердце» фаворита для Дашковой значило освободить подругу.

А вот императрица думала иначе. Из ее писем Суворову видно, что она ставила знак равенства между убийством Орловых и собственным падением: «Орловых убить хотят, а меня свергнуть». Братья были ее стеной, защитой. Собственноручно составляя допросные пункты, Екатерина II первыми двумя требовала ответа, в чьей голове родилась идея убить Алексея Орлова и кто были сообщники этого «скаредного предприятия»? Только потом государыня спрашивала о себе: «Чего они намерены были сделать против меня?»{482}

Этот вопрос отнюдь не повисал в воздухе. По словам Хитрово, во время переворота Алексей Орлов сообщил ему, будто государыня дала Панину подписку быть правительницей. Отняв у Екатерины II опору в лице Орловых, ее пытались вернуть к первоначальному замыслу. Заговорщики заявляли, что братья хотят «похитить власть», а в проекте Императорского Совета фавориты названы «скрытыми похитителями самодержавной власти»{483}.

Поскольку хронология мемуаров княгини неточна, на нее опасно опираться, восстанавливая ход событий. 12 мая Дашкова родила и, по ее рассказу, через три дня заболевший скарлатиной муж получил записку от императрицы с предостережением. Иностранные дипломаты говорят о двух письмах: вопрос императрицы и ответ княгини.

Первую из них, на наш взгляд, Екатерина II написала не после родов подруги, а накануне. Тогда становится понятно, почему эпистола была адресована мужу. Помимо добрых отношений с князем Дашковым, которые позволяли обращаться к нему по-свойски и просить унять жену, императрица избегала третировать беременную женщину. «Я от всей души желала бы не забыть заслуги княгини Дашковой вследствие ее собственной забывчивости; напомните ей об этом, князь, так как она позволяет себе угрожать мне в своих разговорах»{484}.

Записку в дом Дашковых принес Теплов. Не желая встречаться там с братьями Петром и Никитой Паниными и имея приказ вручить послание лично, он вызвал больного Михаила Ивановича на улицу. Последний поступок, по словам княгини, разгневал ее больше, чем «несправедливость этого странного обвинения».

Михаил Иванович разорвал записку, а о ее содержании племяннице рассказали Панины. Вероятно, требование уничтожить эпистолу сразу по прочтении содержалось в тексте. Иначе князь Дашков не осмелился бы превратить царское письмо в клочки бумаги.

Поскольку про заговор Хитрово княгиня рассказала в мемуарах раньше, то записка государыни как бы венчала дело и была вызвана «ложными обвинениями, которыми старались возмутить ее» против подруги. На самом деле к 12 мая Хитрово мог только посетить княгиню и переговорить с ней «на счет тех мер, которые следовало принять, чтобы помешать… браку императрицы с Григорием Орловым».

Получив предостережение от августейшей подруги, Дашкова, вопреки чаянию, притихла. Она оправлялась от родов, и это было удобным поводом никого не принимать. Хитрово признался, что разговаривал с княгиней только раз, хотя приходил трижды. В одной из редакций сказано, что молодой заговорщик «готовил вопиющий протест против просьбы Бестужева и успел скрепить его подписью всех тех, кто содействовал Екатерине взойти на престол»{485}. Возможно, Хитрово предлагал подготовить контр-прошение, которое подписали бы несогласные с браком вельможи и офицеры. «Все, кто подготавливал возведение на престол Екатерины, должны объединиться и просить ее не принимать проекта Бестужева; если же императрица признает за благо выйти замуж, то их долг пожертвовать собой и покончить с Григорием Орловым». По горячности княгиня могла поддержать идею. Но после грозного упрека подруги закрыла дверь перед соратником, не желая ставить свою подпись. При несдержанности языка, наша героиня становилась осторожна, когда брала перо в руки.

Весьма возможно, что, если бы переворот 1762 г. не удался, княгиня представляла бы свое участие в нем как невинную болтовню в пользу обожаемой подруги. Возможна и обратная картина: если бы заговор Хитрово состоялся, Дашкова назвала бы себя его главой – молодой человек приходил к ней за «советами и даже приказаниями».

Во время одного из допросов Алексей Орлов зашел в комнату, после чего Хитрово сознался в замысле убить графа. По Дашковой – заколоть фаворита. Но княгиня выдала осведомленность, заметив, что Алексей «грубо обошелся» с подследственным. Избил? Не беремся предполагать, как повел себя человек, услышав, что его хотели лишить жизни. Гораздо важнее, что Екатерине Романовне становились известны внутренние подробности следствия[29]. Они пугали.