14 июня состоялся приговор Хитрово, 17-го – братьям Рославлевым и Ласунскому. На удивление мягкий. Хитрово вынужден был выйти в отставку и отправиться в свое село Троицкое Орловского уезда, где ему предписывалось оставаться «безвыездно». Там в 1774 г. он и скончался. Трое остальных соучастников просто были разосланы служить подальше от столицы: Николай Рославлев – на Украину, его брат Александр – в крепость Святого Дмитрия (Ростов-на-Дону), Михаил Ласунский – в город Ливны. Все трое в 1763, 1764 и 1765 гг. вышли в отставку с чином генерал-поручиков и поселились в поместьях.

Такая участь была весьма далека от нарисованной Дашковой в разговоре с Дидро картины: «Четыре офицера… были сосланы в Сибирь». Княгиня вновь преувеличивала. Ей грезились то эшафот, то путешествие в кандалах на край света, то необходимость пожертвовать собой, ради спасения отечества, то шпага в сердце фаворита… На деле же заговорщики не были даже лишены званий.

Сама Дашкова пострадала гораздо меньше, чем могла бы. Она знала о готовившемся убийстве и одобряла замысел. Но остается вопрос, насколько реально Екатерина Романовна воспринимала происходящее. Когда Хитрово 31 мая спросили, хотел ли он убить всех братьев, молодой человек ответил утвердительно, но добавил: «Токмо к тому никакого умыслу, ни намерения не имел, а говорил безо всякого умыслу»{495} Эти слова применимы и к Дашковой. За день до переворота 28 июня ей казалось, что «дело отстоит от нас несколькими годами». То есть она произносила пламенные речи, но не ожидала быстрых действий.

А когда оказалось, что перед ней не игра, испугалась до паралича. Этот момент внезапно пришедшего понимания описан в мемуарах. После получения предостережения от императрицы княгиня взглянула на мужа. «Несмотря на его видимое хладнокровие и желание рассеять мой страх, я изумилась его исхудалому лицу так, что, когда он возвратился в постель, я долго не могла заснуть»{496}. Все вокруг принимали ситуацию серьезнее, чем сама молодая женщина. И уже это пугало. В воспоминаниях она приписала состояние супруга болезни. Но на деле скарлатина кончилась. Тревога Михаила Ивановича была связана с письмом императрицы.

Первое действие Дашковой после того, как она узнала об опале, было политически безупречно. Княгиня попросила Панина напомнить государыне, что та обещала крестить ее ребенка: «Я уверена, что она не позволит себе отказаться»{497}. Полагаем, этот ход подсказал племяннице Никита Иванович, находившийся в тот момент рядом.

Екатерина II сохранила лицо. «Императрица и великий князь были восприемниками моего сына, названного Павлом; но ее величество не спросила о моем здоровье». Ни поздравлений матери, ни подарков, ни хотя бы сочувствия по поводу внезапной болезни не было. Разрыв выглядел полным.

14 июля двор покинул Москву. Накануне все знатные особы прибыли для прощания с государыней. Дашкова ждала приглашения во внутренние покои{498}, но ее опять заставили «толкаться в стаде». Не так уж важно, что сказали бы друг другу две женщины, оставшись наедине. Для сановной челяди человек, вошедший за закрытые двери, оказывался на недосягаемой высоте: подруги поссорились – подруги помирятся. Но, оставляя княгиню в толпе, государыня демонстрировала опалу. Выйдя в приемный зал, императрица «всех до последнего жаловала к руке».

Так и кажется, что «последней» была Екатерина Романовна.

Екатерина II вернулась из Москвы победительницей. Обе партии потерпели друг от друга поражения. Орлов не стал мужем государыни. Панин не продвинул идею Совета, ограничивавшего права монарха. Во взаимном столкновении группировки ослабли, и теперь зависели только от императрицы. Становясь последовательно то на одну, то на другую сторону, она могла управлять, не опасаясь посягательств на свою власть.

Блестящая комбинация!

Начав игру слабой и зависимой, постоянно опасаясь за свою жизнь и захваченную корону, императрица превратилась в хозяйку положения. Самую сильную фигуру на доске. С ее подругой произошла обратная метаморфоза. Обладая после переворота положением фаворитки, Дашкова за год пустила политический капитал по ветру. Очутилась в опале и больше никогда не поднималась на прежнюю высоту. И это вопреки уму и способностям.

«Бурные инстинкты» возобладали в Екатерине Романовне. Открыто обнаружив чувства: гнев, ревность, обиду – она показала себя куда более женщиной, чем хотела. Попытки прикрыть их патриотическими и даже тираноборческими устремлениями выглядели неубедительно, хотя нет сомнения, что княгиня питала и эти возвышенные – чисто мужские, как тогда считалось – эмоции.

Мог ли осуществиться другой сценарий? Вероятно. Обе партии имели шанс победить, если бы объединили усилия. Орлов получил бы официальный статус, а Панин создал законодательный Совет. Тогда в проигрыше очутилась бы государыня.

Что помешало вельможам пойти на перемирие? Цели того стоили. Но, помимо явных политических разногласий, между враждующими сторонами стояла юная Эрида, которая, по удачному выражению Теплова, «подбавляла соли» в неприязненные разговоры. Создав вокруг себя в Москве нечто вроде политического салона, княгиня поддерживала эмоционально накаленную атмосферу, в которой сближение оказалось невозможным. Она от всего сердца ненавидела Орлова и имела на Панина влияние любимого, балованного ребенка.

Именно эта позиция сделала ее крайне неудобным для всех участником игры. После заговора Хитрово требовалась видимость примирения. Дашкова же со своей «сварливостью» и «перемечливостью» грозила постоянно взрывать внешнее согласие. Ее присутствие в ближайшем окружении не позволяло новой политической системе устояться и прибрести законченный вид.

Поэтому 14 июля Москву покинули все действующие лица недавней драмы, кроме Екатерины Романовны.

«Двор уехал в Петербург. Я осталась в Москве, каждый день принимала ванны, но силы мои не возвращались. В июле муж мой уехал в Петербург и затем в Дерпт, где квартировал его полк. Я же переехала в наше имение, лежавшее в семи верстах от Москвы… Чистый воздух, холодные ванны и правильная жизнь благотворно повлияли на мое здоровье. В декабре я, хотя еще и не совсем окрепши, уехала в Петербург»{499}.

Удивительно, как много можно не сказать в одном абзаце!

Создается впечатление, что только болезнь помешала Екатерине Романовне последовать за императрицей. Это вполне соответствовало постулату: «Я никогда не подвергалась продолжительной опале». Но противоречило более раннему рассказу Дидро, что в Москве княгиня «без всякого объяснения разлучилась» с государыней, «чтобы больше ее не видеть». Последние слова – привычная дашковская гипербола – усиление, ради драматизации.