Всечасно страсть моя, Климена, возрастает,

Одна ты царствуешь в желаниях моих;

Но ах! В твоей душе любовь не обитает,

А только лишь она видна в глазах твоих.

Екатерина Романовна так старалась подчеркнуть верность мужу, чисто семейные отношения с Паниным, старость Миниха, которому годилась во внучки, – что и здесь перегнула палку. Ее перестали воспринимать как женщину.

А ведь она вовсе не была «весталкой».

Без тебя, Темира[26],

Скучны все часы,

И в блаженствах мира

Нет нигде красы;

………………………

Придешь – оживляешь,

Взглянешь – наградишь,

Молвишь – восхищаешь,

Тронешь – жизнь даришь.

Вслушаемся в слова нерасположенных к княгине английских дипломатов: «Д’Ашков, леди, чье имя, как она считает, будет, бесспорно, отмечено в истории, обладает замечательно хорошей фигурой и прекрасно подает себя. В те краткие моменты, когда ее пылкие страсти спят, выражение ее лица приятно, а манеры таковы, что вызывают чувства, ей самой едва ли известные». «Она женщина необыкновенной силы ума, храбрости более многих мужчин, духа, способного предпринять невозможное для удовлетворения своей всепобеждающей страсти, – характер чрезвычайно опасный в такой стране, особенно если он соединен с обаятельной и прекрасной личностью»{449}.

Удивительно ли, что подобной даме могли посвящать стихи?

О, сильный бог любви,

Желал бы я, чтоб ты сказал моей прекрасной,

Какой безмерный жар я чувствую в крови,

И чтоб ты мне помог в моей любви несчастной.

Но трепещу, ее представя красоты…

Смело. Но поступки самой княгини были еще смелее.

От журналов Хераскова – «Полезное увеселение» и «Свободные часы» – «Невинное упражнение» сразу отличал налет оппозиционности, выраженный не столько в том, какие материалы помещались на страницах, сколько в том, каких текстов там не было. Ни слова о коронации, никаких хвалебных речей в адрес императрицы. Это по тем временам выглядело дерзко. Княгиня начала борьбу, бросив перчатку в первом же номере. Ее старый знакомый Апполос Епофродитович Мусин-Пушкин предложил перевод аллегории «Путешествие в микрокосм» из третьей книги швейцарского правоведа, философа и дипломата Эмера де Ваттеля «Полиэгрия».

Душа автора, покинув после смерти тело, посещает сначала голову мудреца, затем светской красавицы и, наконец, монарха. У последнего фаворитом было «Самолюбие», первым министром – «Воображение», но над всеми господствовала «Прихоть». Совет составляли «Суетность» и «Тщеславие». А вот министр по имени «Рассудок» пробыл при дворе всего один день, поскольку его не захотели слушать. В финале монарх поручил «Любви» командовать армией и осаждать крепость, в которой оборонялись «Разум» и «Опыт». Нетрудно догадаться, что войско было разбито.

Злободневность подобной аллегории очевидна. Читатели легко угадывали за «Любовью» намек на Орлова, за «Разумом» и «Опытом» – на Дашкову и Панина. Вместо «монарха» в русском переводе стояло «государыня». Началась и публикация «Опыта эпической поэзии» Вольтера, где среди прочего подозрительно выглядела поэма Лукана «Фарсалия» о гражданской войне в Риме.

И что на это должна была сказать императрица?

«Как бы то ни было, но между ними до приезда в Москву не было ни малейшего разлада, – передавал со слов княгини Дидро. – Дашкова доселе постоянно была с Екатериной, а здесь без всякого объяснения разлучилась с ней». Так ли это?

Дипломаты в один голос вопияли об обратном. 7 июля, в самый разгар дела Хитрово, Сольмс писал: «Эта романтического ума женщина, которая хлопочет только о том, как бы создать себе имя в истории, и желала бы, чтобы ей при жизни воздвигали монументы, не могла перенести нанесенного ей оскорбления. Поведение императрицы в отношении нее она называет неблагодарностью, и, окруженная у себя дома людьми умными и льстецами, она принимает всех тех, кто имеет какой-нибудь повод к неудовольствию против двора»{450}.

На наш взгляд, справедливо мнение, согласно которому живая картина «Дискордия» («Несогласия»), представленная в маскараде «Торжествующая Минерва» – большом красочном шествии по улицам Москвы 30 января и 1, 2 февраля, – намекала на разлад Дашковой и Орлова{451}. Следовало бы сказать шире: двух враждующих партий. Артисты, наряженные «фуриями» и «кулачными бойцами» (удачные символы для обеих сторон), пели:

Все тело пропадает и обратится в тлен,

Когда противится один другому член.

Подобно общество в такой болезни страждет,

Коль ближний ближнего погибелию жаждет.

Последние строки оказались пророческими. В надвигавшемся деле Хитрово речь шла именно об убийстве Орловых. Пока же Екатерина II только намекала на свою осведомленность о разговорах подруги. Фурия с сердцем республиканки!

В то же время государыня умела и подчеркнуть высокое положение княгини. 21 ноября, в день св. Екатерины – именины обеих героинь, а также орденский праздник – императрица обедала за малым столом с еще тремя кавалерственными дамами: А.Е. Воронцовой, Е.И. Разумовской и Е.Р. Дашковой. Приглашение к малому столу – огромная честь – за праздничным ужином будет уже 250 персон, а на балу того больше. Но княгиню выделили из всех.

Позднее Макартни писал, что приглашения княгини ко двору лишь подчеркивали, как ее боятся. Екатерина II действительно боялась, но не одной Дашковой, а всего того крыла недовольных, чье мнение озвучивала подруга. Бекингемшир тоже отмечал состояние страха у государыни: «Мне два раза случалось видеть ее сильно испуганною без причины… когда ей послышался легкий шум в передней»{452}.

На фоне этих рассказов не покажется фантастичной история Пиктэ: «Это было в год коронования, в доме графа Ивана Чернышева. Предполагалось, что сей последний принимал участие в каком-то заговоре, и Екатерина II, остерегавшаяся его, но не желавшая выдать своей боязни, отправилась, согласно приглашению, к нему на костюмированный бал, приказав всем сопровождавшим ее иметь оружие под их домино»{453}. Во время маскарадов на Масляной неделе императрица опасалась покушения либо на себя, либо, что вероятнее, на Орловых. Вот фон, на котором Дашкова позволяла себе журнальные колкости.