Вопреки мнению, насаждавшемуся императрицей, дипломаты подчеркивали, что Дашкова сыграла весомую роль в событиях 28 июня. Ее недостаточно оценили, теперь она недовольна, ergo… Перед нами та характеристика, которую давала себе сама княгиня. И в «Записках», и в частных разговорах она настаивала, что руководила заговором, и предоставляла собеседникам право судить о неблагодарности августейшей подруги. Недаром Дидро сразу после встречи с княгиней записал: «Екатерина опасается, что если Дашкова один раз подняла бунт за нее, то не струсит поднять его и против нее»{433}. В тот момент философ еще не общался с императрицей. Его вывод сделан под непосредственным впечатлением от посещения русской гостьи.

Таким образом, наша героиня, как гоголевская унтер-офицерская вдова, «сама себя высекла». Вольные разговоры Екатерины Романовны в дипломатическом кругу обернулись против нее же самой.

Царский поезд покинул Петербург в первый день осени, а 9 сентября остановился в подмосковном селе Кирилла Разумовского – Петровском. Здесь, в роскошной резиденции гетмана, Екатерина II и ее свита отдыхали несколько дней перед въездом в Первопрестольную. Приводились в порядок экипажи и наряды, принимались делегации духовенства и чиновников.

Дашкова пребывала подле императрицы. В «Записках» сказано: «Я ехала в одной карете с Екатериной»{434}. Камер-фурьерский журнал путешествия слишком неподробен, чтобы подтвердить эти сведения. Обычно в поездках Екатерина II предпочитала по временам приглашать в карету то одних, то других царедворцев, пользующихся ее расположением (особенно иностранных дипломатов), чтобы честь сидеть рядом с государыней разделили многие и никто из значительных персон не был обижен. Вероятно, не раз побывала в экипаже и Дашкова.

Петровское как нельзя лучше подходило для отдыха – старинная вотчина с множеством построек, разросшимся парком, прудами, беседками – но именно здесь Екатерину Романовну ждала горестная весть. Князь Дашков съездил в Москву, чтобы навестить мать и полуторагодовалого сына, оставленного на попечение бабушки. Когда он вернулся, «императрица позвала меня и мужа в отдельную комнату и тут… осторожно объявила мне о смерти моего сына Михаила».

Видимо, сам князь не решился сказать жене о постигшей их утрате и поделился с Екатериной II, а уже та взяла на себя трудный разговор. Красноречивая деталь. Она подчеркивает доверительные отношения между Михаилом Ивановичем и императрицей. А также их обоюдный страх за нервную, впечатлительную Дашкову.

«Это известие меня глубоко опечалило, но не поколебало моего намерения повидаться со свекровью, – сообщала княгиня. – …Я не вернулась более в Петровское, где императрица оставалась до своего торжественного въезда в Москву; мне удалось не только избегнуть участия в этом торжестве, но и уклониться от переезда в помещение, приготовленное для меня во дворце»{435}.

Однако Камер-фурьерский журнал показывает, что Дашкова как раз участвовала в торжественном въезде в Москву 13 сентября, сидя в карете с камер-фрейлинами»{436}. Почему же она – всегда такая щепетильная в вопросе царских милостей – настаивала, будто не принимала участия в церемонии? На наш взгляд, дело в изменении культурной традиции. Между реальными событиями и их описанием в мемуарах прошло сорок с лишним лет. В начале XIX в. сентиментальные настроения уже охватили общество, и княгине трудно было объяснить нежной Марте, как после смерти ребенка она приехала на торжества, вместо того чтобы оплакивать малютку. Однако за полвека до этого царили иные нормы поведения. Это не значит, что горе родителей не было глубоким, но выражалось оно иначе. Екатерина II описала в воспоминаниях случай, когда ее с великим князем пригласили на обед к фельдмаршалу С.Ф. Апраксину. Накануне у того заболела оспой младшая дочь, девочку скрыли в дальних комнатах и приняли великокняжескую чету. Вскоре дитя скончалось{437}. Родители не отложили обед из-за того, что у них умирал ребенок: принять у себя наследника – слишком большая честь. Точно так же поступал и канцлер Воронцов, устраивая свадьбы дочери и племянницы, когда сама маленькая Екатерина Романовна болела корью. Наша героиня была плоть от плоти своей эпохи. Но по прошествии сорока лет ей хотелось, чтобы давние поступки вписывались в новую нравственную парадигму: более свободную для выражения человеческих чувств.

Заодно грусть по ребенку объясняла, почему княгиня не жила во дворце. На деле ей вряд ли предоставили там покои. Тем не менее, по словам Дашковой, она виделась с императрицей «каждый день». Но Камер-фурьерский журнал вновь не подтверждает этого. Стараясь согласовать официальный документ и воспоминания, исследователи предполагают, что княгиня посещала Екатерину II частным образом, и максимально осовременивают мотивы ее поведения: вряд ли царственная подруга могла требовать, чтобы потерявшая ребенка мать была при ней – а значит, на глазах всего двора{438}.

Едва ли государыня этого требовала.

Но наиболее трудный вопрос связан с участием Дашковой в коронации Екатерины II.

Сама княгиня повествовала о событиях так: «Орловы, думая унизить меня, внушили церемониймейстеру, что орден Св. Екатерины не дает мне права на особенное место во время церемонии коронования; он действительно не давал никакого особенного преимущества в этом отношении, но уже более 50 лет считался высшей наградой. Петр I… установил немецкий этикет, согласно которому в высокоторжественные дни приглашенные размещались сообразно чинам, жены – по чинам своих мужей, а девицы – по чинам своих отцов; таким образом, на торжестве коронования я должна была занимать место жены полковника… им отводился последний ряд на высоком помосте, сооруженном в церкви»{439}.

Уточнение про немецкий этикет сделано именно для британских читателей (русские давно привыкли к тому, что даже блюда на пирах «носили по чинам»). Причем для читателя среднего круга и среднего достатка, который плохо представляет себе церемониал коронации и удивлен, почему в собор не пустили всех желающих? В другой редакции рука Марты, старавшейся разъяснить детали, заметна еще явственнее: «Орловы с их обыкновенным пронырством… устроили церемониал венчания; на основании немецкого этикета, введенного Петром I, военное сословие первенствовало на подобных выставках; поэтому они назначили мне место в соборе не как другу императрицы, украшенному орденом Св. Екатерины, а как жене полковника»{440}.