очереди поклониться перед моею племянницей — проявить уважение. Ну и перед моею свояченицей, как ее опекуншей, и мною, как их охранителем.

Это было смешно: в стране двадцать лет как произошла Великая Октябрьская революция, всех родовичей араты из нашей республики выгнали, но троцкисты в свое время внушили бурнацикам, что они должны держаться традиций и бороться с русским влиянием, а иных традиций, кроме поклонения родовичам, у бурнациков не было, вот и получилось, что все они как миленькие приползли на поклон к моей племяшке — главе Четвертого рода и мне, главе рода Третьего, как будто никогда не было никакой революции. Честно говоря, я смеялся до слез. Разумеется, про себя.

А там еще был такой хитрый момент, что первый секретарь Бурятии — Николай Ербанов и тогдашний Председатель Правительства — Ардан Маркизов доводились моей племяннице дядями с другой стороны, а стало быть, Матрене и Дашеньке дальними братьями, кузенами. Случилось так потому, что свояк мой Борис Булатович стал по жизни первым краскомом в наших краях и устанавливал власть в нашей Республике, а Матрена и Дашенька были у нас из простых. В те годы назначить кого-то на важный пост из родовичей было немыслимо, ибо у всех нас было «чужеродное происхождение», поэтому выбирать надо было именно из простых. Вот он и назначил тогда на все важные посты жениных многочисленных родственников, а потом уехал воевать с Унгерном, а потом и в Китай, затем басмачей подавлять. А люди на местах все остались, и соблазнили потом их троцкисты. Но раз уж Машенька моя с колыбели считалась Госпожой Запада, то все эти дяди ее главенства этого не оспаривали, так как, будучи ее дядями, и они получали право простыми людьми править, согласно обычаям и традиции. До наших краев, до простого народа, пока идеи марксизма дойдут, проще им объяснить, что правит республикой Николай Ербанов, потому что он родной дядя Госпожи Запада, а сама девочка еще маленькая. А другой ее дядя Ардан Маркизов — Председатель Правительства, именно потому, что он ее дядя. Вот это простые араты понимали легко, и никто их разубеждать не пытался.

Так что встреча эта домашняя выглядела слегка занимательно, ибо люди с виду значительные так уморительно пытались приобщиться к древним родоплеменным заморочкам, что это могло вызывать только смех.

А в доме у нас была в это время прислуга, которая все это снимала, запоминала и подробно записывала. Потом мне говорили, что все материалы с этих приемов пошли прямо наверх, и Хозяин, когда все это прочел, не на шутку взбесился. Говорят, он кричал, что всех этих простых пастухов революция в люди вывела, а они только и мечтали, оказывается, всю жизнь, чтобы прокатиться на карете дворян, на запятках. И что это позор, когда все эти люди считаются лицом нашей партии. А еще он сказал, что раз уж все равно в наших краях всем всегда заправляли родовичи, а они все сейчас верные коммунисты и все служат Родине, то и нечего уже огород городить, да наводить тень на плетень. Пусть служат те, кто приучен тому в поколениях, а те, кто им прислуживал, пусть и дальше прислуживают.

Правда, рассказали мне все это потом, а в тот раз товарищ Сталин нашу делегацию очень хорошо принял, и по всей стране разошлись снимки товарища Сталина, на руках у которого сидела маленькая азиатская девочка. Звали ее Геля Маркизова и ее нарочно из Бурятии в Москву привезли, чтобы она познакомилась и подружилась с моей племянницей Машенькой. А Сталин ее случайно нашел, когда читал доклады прислуги из нашего дома, и настоял на том, чтобы девочку к нему привели. Вот откуда она взялась на том фото, хотя, на мой взгляд, тащить ребенка, чтобы познакомить ее с другим таким же ребенком, за пять тысяч верст от дому, нужно было быть неисправимым аратом, чтобы решиться на этакое. Или, может быть, они думали, что четырехлетняя девочка скажет: «Ой, какая хорошая девочка! Я с ней буду дружить — оставьте ее мне здесь в подружки!»

Представьте себе, двадцать лет прошло уже со дня Великой октябрьской революции, а люди девочку свою за пять тысяч верст в Москву привезли, чтобы ее смогли выбрать для другого ребенка «живой игрушкой». Да не просто какие-то дикие араты из глухой степи, а семья членов правительства… Товарищ Сталин, когда узнал о таком, говорят, потемнел аж лицом, за сердце схватился и пару дней никого не мог принимать. Именно из-за этого в те дни пошел слух, что у Сталина плохо с сердцем, и наши враги стали подбивать всех проголосовать против Сталина — за товарища Кирова. Мол, давайте поможем товарищу Сталину: освободим его от излишней нагрузки. А все члены бурятской делегации шкурой почуяли, что товарищ Сталин на них на всех волком смотрит, и поэтому проголосовали за Кирова. Так что в том, что потом случилось, нет ничего удивительного.

Помню, я тогда при прощании — они же все были мои сводные родственники — их все спрашивал, за каким хреном они голосовали за Кирова? Ведь товарищ Сталин — настоящий Вождь и Хозяин, а товарищ Киров лишь один из его генералов, мы все присягали на верность товарищу Сталину, зачем же пошли против нашего благодетеля? А мне они отвечали, что, мол, молодой я еще, ничего не понимаю в политике, а они своими голосами против показали Сталину, что он с ними обязан считаться. Я им всем говорил, что, дав клятву верности, я уже не могу выбирать, обязан быть верным товарищу Сталину, быть как сабля или штык товарища Сталина. Не смею иметь с ним хоть какие-то разногласия. А все эти араты смеялись и говорили мне, что они нынче люди значительные, могут иметь свое мнение — и с ними даже Сталину стоит считаться. А я назвал их низкородными аратами и сказал, что считаться с ними будут только бараны, когда придет черед курдюки им крутить. На том и расстались. И думал я, что на этом больше мне никогда не увидеть Бурятии.

А потом, через год, выяснилось, что нашу квартиру у Маленковской, которую в те года нам выделило государство, все время прослушивали, и там не только прислуга про нас все записывала. В те дни уже по Москве шли аресты, занятия у нас в партшколе закончились, которую я в том 1937 году закончил с отличием. Однако, когда пришло время распределения, меня задержали, и я не мог себе места найти. Сами знаете,