Очень забавно было ждать подобного поезда на промежуточной станции, особенно в Сибири и особенно зимой, когда холод под сорок, а поезд приходит неизвестно когда раз в трое суток. Очень большой оригинал был Моисей Львович, и в отличие от Рудзутака, его-то в 1938 году расстреляли более чем заслуженно. Именно по итогам бурной деятельности Рухимовича наш огромный наркомат путей сообщения разделили на много частей, выделив из нас наркоматы речного и морского транспорта, а также все городские транспортные сети, и, я думаю, это правильно. Ибо страдать всем скопом под одним не совсем адекватным руководителем было незачем. А потом сняли наконец-то и Рухимовича, послав куда-то на Кузбасс — управлять погрузкою и разгрузкой угля, это у него и впрямь хорошо получалось. Порой я думаю, что Рухимовича к нам прислали нарочно, ибо в свое время Феликс Эдмундович пытался объять необъятное и под своим началом имел наркомат, в котором переплелись кони, люди, паровозы, пароходы и даже трамваи. Управлять этим зверинцем на самом-то деле было немыслимо, ибо что трамваи, что поезда, что пароходы имеют свою специфику, и к каждому из них нельзя с одним и тем же рецептом. Так что разделение требовалось, но обвинить в бардаке выдвиженца Дзержинского было немыслимо, вот и поставили временно Рухимовича, чтобы он окончательно довел дело до абсурда. А когда появился вопрос — как до этого дело дошло, ответ для всех тогда был очевиден, так как наркоматом как раз командовал Моисей Львович, и других объяснений, почему так случилось, народу не требовалось. Вот такое у меня периоду Рухимовича есть объяснение, но, возможно, я ошибаюсь. А разгребать весь этот бардак пришел товарищ Андреев. Именно при нем я и попал на дорогу.

Андреева принято ругать за те репрессии, которые при нем пришли на дорогу гораздо раньше, чем они прошли по стране, но и этому есть свое объяснение. Как я говорил, создал наш наркомат Феликс Эдмундович, у которого в подчинении была и Чека, и поэтому сотрудники у нас свободно перетекали между этими двумя ведомствами. В двадцатые годы так уж пошло, что тех сотрудников ВЧК, которые не устраивали руководство, «ссылали» к нам в наркомат, который за годы правления Рудзутака превратился в нечто вроде отстойника. То есть всех чекистов, кто, по их мнению, был к работе не гож, ссылали в железнодорожники. И, наоборот, тех путейцев, кто чекистам по их работе глянулся, забирали в другой наркомат. В итоге внутри нашего ведомства подобрался такой контингент, что хоть святых выноси. Я и сам по молодости просил, чтоб меня приняли в родственный тогда наркомат, пока была возможность туда попасть (с моими сватьями), ибо по тем годам считалось, что к нам идут одни неудачники. Но мне отвечали, что я очень хороший хозяйственник, поэтому должен получить путейское образование и мне лучше работать на этой стезе, ибо скоро у нас откроется много вакансий, а работать на дороге тоже кому-то надо. И я смирился.

И вот стоило мне защитить диплом и получить распределение в депо в Иркутск, как во главе наркомата появился товарищ Андреев, который и начал первую чистку. Именно за счет этой чистки я, вчерашний студент, сразу получил назначение на пост руководителя Иркутского депо, и тогда же случилось мое самое главное испытание.

В том году в стране был большой голод. Лето 1931-го случилось засушливое, и хлеб на полях весь сгорел на Украине, на Дону, на Кубани, в Казахстане и даже в Западной Сибири. Беда была не только у нас, но и в соседних Польше, Румынии и Болгарии, но это неважно. У нас в Восточной Сибири хлеб уродился, поэтому все было не так печально, однако и нам пришлось затянуть пояса. Нормы продуктов той зимой были урезаны, большая часть всего раздавалась по карточкам. А у меня как раз в том феврале родился сын Юрочка, и я стал работать в две смены, чтобы хоть как-то содержать жену и ребенка.

Это только так говорилось — в две смены, а на деле я работал тогда в подвижном составе в должности машиниста, а кочегара у нас не было, и мы кидали уголь с моим помощником Володей по очереди, и за это ставку машиниста делили между нами, а с ними и кочегарские карточки. Их было немного, но для грудного ребенка и это был хлеб.

А ближе к весне в области начался мятеж. Кто принял это решение, я уж не знаю, но, когда все амбары были выметены, кто-то умный придумал пустить на помол семенное зерно. Потом, уже после событий, нам сказали, что это был троцкистский заговор, и такое указание появилось нарочно, чтобы возбудить страсти. За это много народу в иркутском обкоме после было расстреляно, и, насколько я знаю, многих постреляли за дело. Но кажется мне, что все-таки это никакой был не заговор, а просто очередные кухарки пожелали управлять государством, вот и вышло все как оно вышло. А уже потом, когда кровь пролилась да дело вышло на общесоюзный уровень, сумели стрелочников попейсатей найти. На них тогда много что сваливали, благо, было за что. А раз пейсатые, значит, троцкисты, и делу конец. Я так думаю.

Надо сказать, что в наших краях вся жизнь вокруг железной дороги наладилась. По железной дороге приезжали товары и войска, также по ним вывозили в те годы хлеб в голодающие районы. А весь базар получился из-за того, что мужики не хотели семенное зерно на помол отдавать, затем разговоры пошли, что весь хлеб из Сибири вывозят, чтобы комиссаров кормить, а комиссары по местным понятиям были как раз сами знаете кто, и мятежники объявили, что все, кто работает на железной дороге, — за комиссаров, против крестьян и даже, возможно, «обрезанные». И обещали они нас, железнодорожников, убивать за то, что возим хлеб из Сибири, а вокруг голод, за то, что служим «христопродавцам» и прочее.

А железная дорога — дело простое: есть колея, а на ней паровоз вагоны везет. Положили на рельсы бревно, и паровозу уже не проехать. Положили сзади второе бревно — и вот уже нельзя сдать задним ходом. Поднимаются тогда бандиты на паровоз, вытаскивают всех дорожников и прямо у насыпи расстреливают. И вся любовь.

В первый раз такое вот началось. Когда шла Гражданская, все рассказывали, что дорожников не трогали ни те, ни эти. Всем надо было ехать. Захватывают красные станцию, вызывают всех машинистов, телеграфистов, путейцев и выясняют, кто служил белым. Всех, кто служил —