каретой. Екатерина пригрозила, что тогда она пойдет пешком. Петр ретировался. Время представления приближалось, и Екатерина послала спросить у графа Шувалова, готова ли карета. Он пришел и вновь заявил, что великий князь запретил ей выдавать карету. Екатерина повторила, что тогда пойдет пешком, а если ее придворным запретят ее сопровождать, она пойдет одна. Кроме того, добавила, что после напишет жалобу императрице.

«Что вы ей скажете?» – спросил Шувалов.

«Я ей передам, – ответила Екатерина, – как со мною обходятся, а что вы, для того чтобы доставить великому князю свидание с моими фрейлинами, поощряете его в намерении помешать мне ехать на спектакль, где я могу иметь счастье видеть Ее Императорское Величество; кроме того, я ее попрошу отослать меня к моей матери, потому что мне свыше сил наскучила роль, которую я играю; одна, брошенная в своей комнате, ненавидимая великим князем и не любимая императрицей, я желаю только отдыха и никому не хочу быть в тягость и делать несчастными тех, кто мне близок, а в особенности моих бедных слуг, из которых уже столько было сослано, потому что я им желала добра или делала добро; знайте же, что я сейчас же напишу императрице и посмотрю, как вы сами не снесете этого письма императрице». Эта речь стала настоящим шедевром риторики и искусной манипуляцией.

Шувалов удалился к себе, а Екатерина начала писать письмо. Сначала она поблагодарила Елизавету за доброту, которую та ей оказала с момента ее прибытия в Россию. Она писала, что, к сожалению, жизнь доказала – она не заслужила этих почестей, поскольку навлекла на себя не только ненависть великого князя, но и недовольство Ее Императорского Величества. Учитывая все эти промахи, она умоляла императрицу как можно скорее положить конец ее жалкому существованию и отослать ее на родину под любым предлогом, который та сочтет уместным. Что касалось детей, то она почти не видела их, хотя они и жили в одном с ней дворце, всего в нескольких метрах от нее, для нее будет мало разницы, если они продолжат оставаться в том же самом дворце, но уже далеко от нее. Она знала, императрица позаботится о них намного лучше, нежели способна на это она сама. Екатерина умоляла Елизавету продолжать заботиться о них и сказала, что если императрица сделает это, то остаток своей жизни она проведет в молитвах за здравие императрицы, великого князя, своих детей и всех тех, кто сделал ей добро или зло. Однако теперь она так жестоко страдала, что хотела бы сосредоточиться на том, чтобы сохранить свою собственную жизнь. Именно поэтому она умоляла Елизавету позволить ей уехать, сначала куда-нибудь на воды, где она смогла бы поправить здоровье, а затем домой, к своей семье в Германию.

Написав письмо, Екатерина позвала графа Шувалова. Он прибыл и объявил, что ее экипаж готов. Екатерина передала ему письмо и сказала, что он может сообщить фрейлинам, что она не хочет, чтобы те сопровождали ее в театр, поэтому они могут быть свободны. Покинув ее, Шувалов передал Петру, что он должен выбрать, какие из фрейлин будут сопровождать великую княгиню, а какие – останутся с ним. Когда Екатерина шла через прихожую, она заметила Петра, игравшего в карты с Елизаветой Воронцовой. Увидев свою жену, Петр встал – раньше он никогда так не поступал, – а графиня Воронцова последовала его примеру. Екатерина ответила реверансом и направилась к карете. Вечером императрица не появилась в театре, но когда Екатерина вернулась, граф Шувалов передал ей, что Елизавета назначила еще одну встречу с великой княгиней.

Поведение Екатерины и ее письмо императрице были лишь игрой. Она не хотела покидать Россию. Екатерина провела здесь шестнадцать лет – больше половины жизни – и всю свою юность и молодость мечтала «стать царицей». Она понимала, насколько рискованной была подобная тактика, но считала, что добьется с ее помощью успеха. Она верила, что если Шувалов планировал отправить ее домой или запугать высылкой, то мольбы отпустить ее станут лучшим способом сорвать его планы. Екатерина знала, проблема наследования являлась для Елизаветы первоочередной, и пока молодой царь Иван VI был жив, императрица не хотела, чтобы эта проблема снова возникла. Кроме того, Екатерина понимала, что главная претензия к ней заключалась в ее неуспешном браке. Она знала, императрица разделяла ее отношение к Петру. Когда она писала или говорила публично о своем племяннике, то часто плакала и показывала, как она несчастна из-за того, что у нее такой наследник, а также демонстрировала свое презрение к нему. После смерти Елизаветы Екатерина обнаружила среди ее бумаг две заметки, написанные ее рукой. Одна была адресована Ивану Шувалову, другая – Алексею Разумовскому. В первой она написала: «Проклятый мой племянник сегодня так мне досадил, как нельзя более». В другой: «Племянник мой урод, черт его возьми».

Пытаясь оценить эту сложную, запутанную ситуацию, более зрелая Екатерина переключилась в мемуарах с описания событий на попытку взглянуть со стороны на себя, на свою жизнь, оценить свой характер. Что бы ни происходило, она «чувствовала в себе мужество подыматься и спускаться, но так, чтобы мое сердце и душа при этом не превозносились и не возгордились, или, в обратном направлении, не испытали ни падения, ни унижения». Екатерина говорила, что ее намерения всегда были честны. Хотя она с самого начала понимала, что полюбить своего мужа, который отнюдь не являлся приятным человеком и даже не пытался таковым стать, будет трудной, практически невозможной задачей, она постаралась проникнуться искренней привязанностью к нему самому и его интересам. Она всегда пыталась давать самые лучшие советы. Если бы по приезде в Россию Петр был нежен с ней, она открыла бы ему свое сердце. Теперь она видела, что из всего своего окружения, ей как женщине он уделял меньше всего внимания. Ее возмущало такое положение дел:

«Природная гордость моей души и ее закал делали для меня невыносимой мысль, что я могу быть несчастна. Я говорила себе: «Счастие и несчастие – в сердце и в душе каждого человека. Если ты переживаешь несчастие, становись выше его и сделай так, чтобы твое счастие не зависело ни от какого события». С таким-то душевным складом я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью и внешностью по меньшей мере очень интересною, которая без помощи искусственных средств и прикрас нравилась с первого же взгляда; ум мой по природе был настолько примирительного свойства, что никогда никто не мог пробыть со мною и четверти часа, чтобы не почувствовать себя в разговоре непринужденным и не беседовать со мною так,