тяжелыми. В течение суток о его приключении узнал весь двор. Все ожидали, что Понятовскому прикажут немедленно покинуть страну. Екатерина могла отложить отъезд любовника, лишь попытавшись задобрить мужа. Отбросив гордость, она подошла к Елизавете Воронцовой, которая обрадовалась, что гордая великая княгиня обращается к ней как просительница. Вскоре Екатерина смогла послать Понятовскому записку, в которой говорила, что ей удалось снискать расположение любовницы своего мужа, а та, в свою очередь, умилостивила великого князя. Таким образом, у Понятовского родилась мысль, как ему задержаться в России подольше. На придворном балу в Петергофе он танцевал с Елизаветой Воронцовой и во время менуэта прошептал ей на ухо: «Вы могли бы осчастливить нескольких человек сразу». Воронцова, увидев в этом дополнительную возможность поставить великую княгиню в зависимость от себя, улыбнулась и сказала: «Приходите в час ночи в павильон Монплезир».

В условленное время Понятовский встретился со своей новой покровительницей, которая пригласила его войти. «И вот уже великий князь с самым благодушным видом идет мне навстречу, приговаривая:

– Ну, не безумен ли ты!.. Что стоило своевременно признаться – никакой чепухи бы не было…» – писал позже Понятовский.

Понятовский выслушал замечание Петра и сменил тему разговора, выразив свое восхищение идеальной дисциплиной гольштейнских солдат великого князя, которые охраняли дворец. Петр был так польщен этим комплиментом, что через четверть часа заявил: «Ну, раз мы теперь добрые друзья, здесь явно еще кого-то не хватает!..» Он отправился в комнату жены и вытащил ее из постели, дав время лишь накинуть на ночную рубашку халат и надеть тапочки на босые ноги. Затем он привел ее к себе и сказал: «Ну, вот и она… Надеюсь, теперь мною останутся довольны». Екатерина с невозмутимым видом сказала мужу: «Недостает только вашей записки вице-канцлеру Воронцову с приказанием обеспечить скорое возвращение нашего друга из Варшавы…» Петр был невероятно доволен собой и своей ролью, которую он играл в этой сцене, поэтому сразу сел писать письмо, после чего передал его Елизавете Воронцовой, чтобы и она поставила свою подпись.

«Затем, – писал Понятовский, – мы принялись болтать, хохотать, устраивать тысячи маленьких шалостей, используя находившийся в этой комнате фонтан, – так, словно мы не ведали никаких забот. Расстались мы лишь около четырех часов утра. Каким бы бредом все описанное ни казалось, я утверждаю, что все здесь безусловно верно. Начиная со следующего утра, все улыбались мне. Иван Иванович осыпал меня любезностями. Воронцов – также».

И дело не ограничилось подобными проявлениями благосклонности. Петр также не оставался в стороне. «Великий князь еще раза четыре приглашал меня в Ораниенбаум. Я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице в комнату великой княгини, где находились также великий князь и его любовница. Мы ужинали все вместе, после чего великий князь уводил свою даму со словами: «Ну, дети мои, я вам больше не нужен, я полагаю…» И я оставался у великой княгини так долго, как хотел».

Казалось, Петр больше всех выигрывал от сложившейся ситуации. Это был его момент триумфа над Екатериной. Многие годы он чувствовал превосходство своей жены. Он пытался унижать ее публично. Он игнорировал ее, кричал на нее, высмеивал, изменял ей с другими женщинами. Он отпускал снисходительные, часто ошибочные замечания по поводу ее интриг с другими мужчинами. Теперь пришел момент, когда вместе со своей любовницей он мог улыбаться сидевшим по другую сторону стола Екатерине и ее любовнику. Его не смущало положение рогоносца. Более того, впервые за много лет он чувствовал себя хозяином положения. Его услужливость была искренней, ему нечего было скрывать, поэтому он с радостью способствовал раздуванию скандала. Понятовскому больше не нужно было надевать светлый парик и опасаться солдат Петра. Зачем утруждать себя? Зачем волноваться? Всем и так все было известно.

Однако Екатерина относилась ко всему иначе. Она была готова участвовать в авантюрах вроде тайных вылазок из дворца в мужской одежде. Но ей совсем не нравилось ужинать вместе со своим сплетником-мужем и его дерзкой, зловредной любовницей и слушать их глупые разговоры. Ей было неприятно видеть, как Елизавета Воронцова наслаждалась подобной ситуацией. Екатерина не была циником, она верила в любовь. Унижение ее любви, которое доставляло столько удовольствия Петру, оскорбляло ее. И ей была невыносима мысль о том, что Петр, вероятно, считал Понятовского мужским аналогом Елизаветы Воронцовой. Она воспринимала Понятовского как благородного человека. Воронцова же оставалась для нее распутной женщиной. Вскоре в ее сердце закралась тревога. Эти ночные посиделки были основаны на взаимном, совершаемом по общему согласию адюльтере, и она понимала, что подобные встречи могут таить для нее куда более серьезную угрозу, нежели враждебность Шуваловых. Даже при дворе Елизаветы, где царила вседозволенность, подобное соглашение между ней и Петром могло поставить серьезный барьер ее амбициям. Как и опасалась Екатерина, известие об этом «браке вчетвером» могло стать причиной серьезного политического скандала. Де Лопиталь упомянул об этом, когда вновь выдвинул требования о высылке Понятовского. Елизавета знала, что репутация ее племянника и наследника сильно подмочена. Понятовскому же стало ясно, что он должен уехать.

Прощаясь с ним, Екатерина плакала. Она нашла в Понятовском нежного, чуткого и образованного человека. Их последующие письма друг к другу были полны надежды на скорое воссоединение. Много лет спустя, уже став императрицей, она писала Григорию Потемкину, которому доверяла почти все сведения о своей прошлой жизни: «Понятовский любил и был любим с 1755 по 1758 год, и эта связь длилась бы вечно, если бы не наскучила ему самому. В день его отъезда я была вне себя от горя. Не помню, чтобы я когда-нибудь так сильно плакала». На самом деле обвинения Екатерины в скуке с его стороны были несправедливы. Они оба осознали, что сложившаяся ситуация сделала их дальнейшие отношения невозможными.

Впоследствии, став королем Польши, Понятовский (который был возведен на трон своей бывшей любовницей Екатериной II), давал в своих мемуарах краткий портрет Петра. Эти описания были полны осуждения, но присутствовали там и слова понимания, даже сочувствия:

«Природа сделала его трусом, обжорой и фигурой столь комичной во всех отношениях, что, увидев его, трудно было не подумать: вот Арлекин, сделавшийся господином. Однажды принц сказал мне в порыве откровенности, которой удостаивал меня довольно часто: «Подумайте только, как мне не повезло! Я мог бы вступить на прусскую службу, служил бы ревностно – как только был бы способен, и к настоящему времени мог бы надеяться получить полк и звание генерал-майора, а быть может, даже генерал-лейтенанта <…> И что же?! Меня притащили сюда, чтобы сделать великим князем этой зас…… страны!» И тут же пустился поносить русских в выражениях самого простонародного пошиба,