Несколько месяцев у меня горели щёки от внешнеполитического унижения: как я могла попутать Эльзас? А в тюрьме получила полную сатисфакцию. Причём именно от французов. Дело было в женской тюрьме Ренна — это, кстати, единственное во Франции чисто женское учреждение. Народу там не очень много: центр чуть больше чем на 200 мест, и арестантский дом на 56 мест. Это не наши женские зоны на полторы тысячи душ.

Мне там, в Ренне, понравилось: нормальные условия, душевные тётки. В арестантском доме одна — ну очень стильная, худая, в кепарике, знаете, такая от рождения икона стиля лет сорока — разговорилась. Прибыла недавно и очень рада. Не первый раз уже. Здесь отдыхает душой — не то что на воле. Проблемы у неё с алкоголем. Как трезвая — так душа-человек, а как выпьет — так начинается домашнее насилие. Бьёт мужа смертным боем. Муж-то ничего, пообвыкся, но соседи полицию вызывают, вот её и приняли в буйном виде. Сейчас здесь отдохнёт, сил поднаберётся, и назад. Муж да, уже приходил, переживает. Была бы я мужиком, я бы от такой тоже всё терпела.

В центре девушки посерьёзнее. Говорить с ними можно, но опять же условие: за что сидишь, не спрашивать. Как везде, кроме России. Спросила начальника тюрьмы — он везде с нами был, симпатичный такой усатый и немного пузатый мужик: а статистика-то какая? За что в основном сидят?

Убийства, грабежи, разбой.

А тётки такие симпатичные. В камеры свои заводят, хозяйство своё показывают, сплетничают, кто тут с кем. Что, кстати, не проблема, хотя и не поощряется никак: камеры (комнаты, конечно) не закрываются днём, если ты хочешь побыть наедине с собой или не только с собой, не проблема — ты можешь закрыть свою камеру изнутри. Но не снаружи. Типа захотелось уединения. И никто не потревожит.

Please do not disturb.

И вот эти прекрасные бабёнки отвели нас в столовую и тихонько так говорят:

— Дело есть. Тут у нас одна русская сидит. Ни с кем не общается, всё время плачет. Может, вам поговорить с ней.

— Oui bien sûr.

Стучимся в камеру. Спустя долгое время открывает молодая зарёванная брюнетка. Грузинка, конечно, и по-русски почти не говорит. Но что-то мы с ней выясняем.

— Моя девочка. Моя маленькая дочка. Я не знаю, что с ней. Она с мужем в Страсбурге. Она слишком маленькая, она не может говорить по телефону. А здесь мне не дают позвонить мужу. Просто чтобы услышать её голосок. Просто спросить, как у неё дела.

Оборачиваемся к начальнику тюрьмы. Улыбчивый пузан становится вдруг суровей Ивана Грозного. И говорит что-то вроде «Не положено!».

Здрассьте, приплыли. Добро пожаловать в Кинешму. Это ты мне в Кинешме будешь вола вкручивать бодрым членам Общественной наблюдательной комиссии, почему ей нельзя звонить. А мне не будешь. Кстати, Кинешмы тоже касается.

— Почему вы не разрешаете ей звонить дочери?

— Потому что у неё нет собственного телефона. Она слишком мала.

— А мужу можно позвонить?

— Нет. Он её подельник. Это опасная грузинская банда.

— Тогда почему он на свободе?

— Я не судья и не следователь, я просто начальник тюрьмы. Ей звонить нельзя. Всё! Закончим этот разговор.

Ах так. Ну ладно. Не я объявляла эту войну. En guerre comme en guerre.

Возвращаюсь к зарёванной грузинке:

— Пиши телефон мужа.

Написала на бумажке.

Ну ладно. Потом мы были ещё в тюрьмах, в других зонах, опять в исправительных домах… Познавательная была поездка, расскажу, как закончу с грузинкой.

В общем, после всего этого приглашают нас к региональному тюремному начальству. То-сё, как вам у нас понравилось. Все начальники тоже здесь, и отдельно — служба пробации (это наказание, не связанное с лишением свободы).

Ну мы там книксены сделали, всякие слова сказали, и я под конец говорю главному начальнику:

— А вот мы грузинку встретили, ей не дают общаться с дочерью.

— А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! Почему не даёшь?

— Не положено. Муж подельник, и вообще он в Страсбурге.

— И что?

— Им не положены звонки за границу.

Йесссс. То есть Уиии. Я отомщена. Щёки перестали гореть. Страсбург — это Эльзас.

А Эльзас — ваш!

Главный начальник смотрит на начальника тюрьмы и говорит это!

— Эльзас — наш.

Пауза, «Ревизор»! Я сняла свой внешнеполитический комплекс, который не давал мне жить. И, кажется, решила проблему грузинки.

И затараторила:

— Пожалуйста, у меня есть телефон мужа. Есть много разных способов связать мать и девочку. Через опеку. Через НКО, пусть приходит в независимую организацию в определённый час и звонит. Через ваши службы, чтобы вы слышали: говорит только девочка, не муж. Ну вы сами лучше меня знаете (хотя на самом деле нет).

Номер телефона торжественно передаётся в социальное, что ли, подразделение французского ФСИН, чёрт их знает, как они называются. Я забыла им сказать, что оставила грузинке свой номер. Месяца через два она позвонила. Да. Есть связь с дочкой.

Потом её осудили, ну так, не очень. Сейчас уже, наверное, на свободе. С дочкой. А это главное. Она хорошая мать.

Ну и уж раз начали про нас, про фемин, то вот что я вам скажу. Я видела старушку в Дании, которая идеальный начальник тюрьмы. Я видела женщин-начальниц зон в России — ай-ай, лучше вам этого и не знать, хотя я слышала легенды, что кто-то когда-то видел хорошую тётку, но не имени, ни адреса не помнит. А во Франции я встретила промежуточный вариант. Вчерашняя студентка — начальница тюрьмы для трудных подростков.

Внешне — Джоди Фостер в «Молчании ягнят». Кажется, и внутренне тоже. И знает про это. Но путает ипостаси: Джоди (Клариса Старлинг) — следователь. А начальник тюрьмы должен быть целителем.

Во Франции есть замечательный обычай, не так чтобы очень давний, но уже обычай. Здесь выпускникам гуманитарных факультетов университетов, у которых, в общем, нет шанса после окончания учёбы найти хорошую работу по специальности в Париже, предлагают уехать в провинцию (часто на родину) сразу на хорошую должность