ещё далеко до этого. Понимают, работают, а не раздувают щёки и не показывают иностранным коллегам потёмкинские деревни, как это любят и умеют делать наши.

В Норвегии, например, в тюремном ведомстве искренне считают, что в России в тюрьмах очень неплохие условия. Я несколько раз разговаривала с разными норвежскими тюремными специалистами из тех, кто был в России. Спрашивала, кто, как и что им показывал. Да, в строительстве потёмкинских деревень мы по-прежнему чемпионы. Лишь бы скрыть проблемы и пустить пыль в глаза. А иностранцам часто не приходит в голову, зачем скрывать проблемы: они ведь от этого не решаются, да? И не объяснишь, что чиновники в России настроены не на решение проблем, а именно на их сокрытие — смысл работы именно в этом, а не в самой работе.

Украина, когда там затеялась пенитенциарная реформа (это 2016 год), была настроена как раз на решение проблемы с тюрьмами, поэтому ведомство стало очень открытым. Там далеко не всё получилось, и ошибок было много, но там о них говорят. А чужие ошибки — благодатное поле для изучения. Жаль, что нашим и в голову не приходит изучать чужой бесценный в этом смысле опыт.

Так вот, СБУ. Служба безопасности Украины. Мне надо получить у них разрешение на посещение украинских тюрем. Нас трое: оператор Паша, у него израильский паспорт, я с российским (в разгар войны), и наш местный сопровождающий Саня Денисов, но он тоже с российским. В общем, есть проблема.

— Решим. Пишите письмо в СБУ, мы поддержим его, — говорит мне Денис Чернышов. — Пишите все фамилии, с кем хотите встретиться из осуждённых.

— Я хочу с пожизненными, хочу с осуждёнными детьми, хочу промки посмотреть, с людьми поговорить — и с теми, кто сидит, и с теми, кто исправляет. Я хочу СИЗО и зоны. Я всё хочу. И с политическими хочу.

— С политическими не получится. У тебя российский паспорт. Война идёт. В зону, которая переехала из Дебальцевского котла — да, решим. Пиши в СБУ.

Написала.

С ответом СБУ тянуло долго, и практически в день командировки в конце концов оттуда прислали факс (да-да, факс) — несколько страничек текста на украинском языке. Печать, подпись. Я не стала читать, сунула в файлик вместе со страховками и поскакала в аэропорт.

График был плотный, времени в обрез, и бумага понадобилась мне сразу по прибытии в аэропорт «Борисполь».

Сколько раз я здесь бывала с начала конфликта, столько раз ждала по два-три часа окончания проверки. Всё всегда происходило вежливо, мы с пограничниками всегда говорили друг другу, что понимаем необходимость всего этого. Сейчас у меня не было двух часов, и я сразу сунула бумагу пограничнику. Тот посмотрел на неё и сразу сказал:

— Проходите.

Прошла, взяли машину в аренду и помчались в Киев на тысячу интервью, а потом по всей Украине по тюрьмам и зонам. Везде была нужна эта бумага, я сразу её протягивала.

Мы объехали половину страны. Взяли интервью в том числе у троих приговорённых к пожизненному осуждению: у одной женщины и двух мужчин. И уже в самом конце поездки мы должны были снимать в одной маленькой зоне на Полтавщине.

Я, как обычно, бодро протягиваю в окошечко на входе наши паспорта и бумагу от СБУ. Молоденькая девушка в форме долго читает бумагу, потом долго изучает наши паспорта, а потом спрашивает:

— Всё это очень хорошо, но вы кто такие?

— Мы журналисты, у нас есть разрешение на посещение тюрем, там в бумаге написано.

— Да, но тут нет ваших фамилий.

И протягивает мне уже изрядно потрёпанную бумагу от СБУ. И тут я впервые её прочитала. Да, там было написано что-то вроде «просим оказать содействие и беспрепятственное передвижение» вот этим вот — и короткий перечень фамилий.

Ой, знакомые фамилии. Одна женская и две мужские, и все три не наши. Но я их знаю. Это те самые трое пожизненных. Одна женщина и двое мужчин.

Про себя я изрядно хохотнула, но проблему надо было решать, хотя это уже последняя съёмка и в общем можно было бы и просто уехать, материала хватало серий на сто. Но нехорошо, да и неприятности могли бы случиться. Мы начали звонить в Киев в Минюст, оттуда звонили в зону, прислали им какие-то свои и наши бумаги и всё уладили.

Но как же мы всё ж похожи.

Распиздяйство как национальная идея.

Но давайте я вам расскажу про украинские тюрьмы.

Они ужасны. СИЗО — как наши самые страшные, только хуже. А вот зоны очень даже ничего. И украинцы сильно развивают у себя пробацию, и у них получается. Пробация — это перевоспитание без лишения свободы. Но это всё равно приговор: суд принимает характеристики обвиняемого и направляет его в центр пробации, если считает, что на свободе человек не опасен. Он под надзором, он должен ходить на занятия, общаться с психологами, учителями, разными специалистами и доказать, что исправляется и осознал. Если не ходит, не занимается и не исправляется — добро пожаловать в тюрьму.

Кстати сказать, украинцы с удовольствием принимают помощь — например, в Киеве центр пробации для подростков во многом финансируют и мозгами помогают канадцы. Я видела в зонах специальные дома, где содержатся осуждённые женщины с детьми: дома эти построены на европейские деньги. Правильно делают, что принимают помощь: украинские тюрьмы семь лет вообще не финансировались. Ну то есть бюджет был, а деньги не выделялись.

Американцы, европейцы, канадцы знают, зачем они помогают тюрьмам Украины. А потому что безвиз. Они заинтересованы в снижении экспорта преступности. Они заинтересованы в том, чтобы осуждённый украинский человек исправился в украинском исправительном учреждении.

Потому что он освободится и приедет. Надо, чтобы приехал хорошим.

А плохие условия никого не исправили ещё.

Говорю же: тюрьма — это очень дорогой способ сделать плохого человека ещё хуже. Пробация лучше.

Кто вообще сказал, что тюрьма может исправить? Не может. Исправляют люди. Общество. Самое время процитировать Черчилля: «Покажите мне ваши тюрьмы — и я скажу, в каком обществе вы живёте».

Так вот, украинские тюрьмы ужасны. Власти говорят об этом открыто. Потому