– Мы хотели уберечь тебя от боли, – угрюмо сказал Максим. –Когда поняли, что происходит, что ты влюблен в Риту, я сказал, что мы отменилисвадьбу, а Рита перешла в другую группу. Но ты выследил нас. Получается, тытеперь все знаешь. Мне жаль, что так вышло, Антон, поверь. Но эта девушка –моя, и я никому ее не отдам, даже лучшему другу.

Инна Яковлевна от восторга прикусила свой кружевнойплаточек. Боже мой, да эта история лучше самого интересного кино! Страсть,ревность… О молодость, молодость, почему только тебе свойственны этивеликолепные чувства, почему ты покидаешь нас и лишаешь возможности дышатьполной грудью, страдая, ревнуя и любя? Она искренне упивалась происходящим, всамом деле чувствуя себя почти как в зале кинотеатра.

Однако Всеволод Юрьевич, человек куда более прозаический,уже начал тяготиться происходящим. Не то чтобы он куда-то спешил… Просто ввоздухе повеяло неладным. За жизнь свою Сазонов наработал особенное чутье. Разили два пропустив предупреждающие намеки судьбы, он научился издали, загодячуять опасность, обращать внимание на всякое, даже чуть уловимое дуновениеблизких неприятностей.

Даже не пытаясь представить, что может произойти, неанализируя свои ощущения, Сазонов подхватил Инну Яковлевну под руку и собралсяувести ее за колонну. Однако жена, донельзя увлеченная происходящим, с местасдвинуться не желала. Потихоньку подталкивая ее, обернулся – и увидел третьегомолодого человека. Он стоял в тени и пристально наблюдал за происходящим. Аодет был в куртку, перешитую из солдатской шинели, высокие сапоги, крохотноекепи. Вид его наполнил сердце Сазонова ужасом, потому что Всеволод Юрьевичпрекрасно знал, кто носит такую униформу.

Сазонов не зря последний десяток лет жил под дамокловыммечом постоянной опасности, а с тридцать девятого года – под угрозой смерти.Мертвящий взгляд этой дамы он ощущал на своем лбу за версту. Кроме того, онслишком давно играл во всякие конспиративные игры, сам порой забывал, какуюфамилию и имя носит в данный конкретный момент жизни. И путаница имен, котораяудивила Инну Яковлевну, сказала ему очень многое. С какой радости людям вПариже во время оккупации называть друг друга вымышленными именами, если тогоне требуют правила конспирации? А кто соблюдает правила конспирации? Только те,кто состоит в R?sistance!

– Доминик! – подбежал и схватил Максима за рукав еще одинюноша, невысокий, темноволосый, с подвижным горбоносым лицом гасконца. – Кюреволнуется, хочет уйти. Что, черт возьми, происходит? Вы женитесь или нет?

«Теперь еще и Доминик!» – изумилась Инна Яковлевна.

«Куда мы попали? – подумал Сазонов с ужасом. – Надонемедленно уходить!»

– Послушай, Антон, – сказал между тем Максим хриплым отнеловкости и отчаяния голосом. – Если ты считаешь, что я оскорбил тебя ивиноват перед тобой, можешь… ну, можешь вызвать меня на дуэль. А потом пойти ирассказать все моим родителям или родителям Риты. Но помешать нам ты не всилах. Поэтому или уходи, или оставайся, но…

Антон поднял голову. Глаза его были непроглядно темны, итакой печалью омрачились тонкие черты, что Инна Яковлевна растроганновсхлипнула. Как и всякая женщина, любительница задушевных романов и фильмов,она была на стороне отвергнутого любовника – несчастного, но благородного,остающегося с разбитым сердцем. Кроме того, не зря она была наполовину еврейка,а значит, весьма практичная женщина. Конечно, Максим очарователен,обворожителен и все такое, но ведь он принадлежит другой. В то время как Огюст,вернее, Антон, свободен. И его разбитое сердце нуждается в лечении, емупонадобится мудрая, нежная утешительница… Не то чтобы Инна Яковлевна всерьезпретендовала на роль этой утешительницы, но помечтать-то можно!

– Я не предатель, – угрюмо откликнулся Антон. – Я никомуничего не скажу. Я пойду с тобой, чтобы быть твоим шафером. Я… я желаю тебесчастья, Максим, тебе и… твоей невесте.

– Ну, вот и отлично! – с видимым облегчением воскликнулгорбоносый «гасконец». – Тогда идемте скорей. Где твоя подружка, Рита?

– Вот эта дама, – растерянная невеста указала на ИннуЯковлевну.

Если «гасконец» и удивился, то виду не подал. Ведь он былфранцуз, а для настоящего француза всякая женщина – предмет если и невожделения, то поклонения, а если и не поклонения, то уважения.

– Извольте дать мне руку, мадам, и я провожу вас к местусвершения обряда, – проговорил он галантно. – Ваш супруг будет, как я понимаю,принимать участие в церемонии в качестве гостя?

Право, он выражался точно мажордом короля или, на худойконец, герцога. Инна Яковлевна была в неописуемом восторге. Всеволод Юрьевичпокосился на жену и понял, что сейчас ее утащить из церкви можно только силой.Но, в самом деле, не силу же применять?

Сазонов оглянулся. Молодого человека в куртке и кепи заколонной не было. То ли ушел, то ли вовсе померещился…

Поезд в Олкан прибывал в пять утра. Рита проснулась гораздораньше и больше не могла уснуть. Да и невозможно, если честно, было назвать этосном: на твердой, неудобной полке, на комковатом матрасе, на сыром белье…Только и радости, что рядом храпели не тридцать-сорок пассажиров, а всего трое– она ехала не в плацкартном вагоне, а в купе. Ладно, на советский быт лучше необращать внимания, а то свихнешься и преисполнишься еще большей неприязни кстране, которую по какой-то непонятной причине так любил отец.

Осторожно, стараясь не разбудить попутчиков, она сбегалаумыться в грязном, пронизанном сквозняками туалете. Вчера в Х. была жара, а тутчто-то вовсе холодно. Полное ощущение, что вот-вот снег пойдет.

– Да какой снег в июле? – сказала себе Рита недоверчиво, нотут же вздохнула: – В России все может быть, и тогда придется покупать уместного населения валенки.

Рита тихо-тихо, чтобы не разбудить попутчиков, вынесла сумку(чемодан со всеми вещами остался в гостинице в Х., в поездку она взяла толькосамое необходимое) в коридор и села на откидную лавку в полной боевойготовности. Поезд грохотал, за окнами свистело и завывало, холодный ветерврывался в приоткрытую в дальнем конце коридора фрамугу.

Рита сидела скорчившись, дрожа от сквозняка, пыталасьчто-нибудь разглядеть за стеклом, но видела только свое отражение и слабоосвещенную единственной и очень тусклой электрической лампочкой дверь купе засвоей спиной. Иногда еловая лапа, словно бы в припадке внезапной ярости,высовывалась из тьмы, царапала зелеными иглами по вагонному стеклу – и вновьисчезала в ночи. Вот почему так темно: к железной дороге вплотную подступаллес. Вернее, как здесь говорят, тайга.