class="p1">Тексты Жванецкого полны самокопания, недовольства собой, даже разочарования в себе, трагического ощущения мира. Чем старше он становился, тем более глубокими и философскими становились его хохмы. Прямо как в жестоком анекдоте о распятом после погрома на дверях синагоги раввине: “Ребе, вам не больно?” – “Да нет, только когда смеюсь”.

Михаила Жванецкого можно сравнить с Вуди Алленом, но не с его всем понятным кинематографом, а с его скетчами, смысл и ирония которых очевидны только американцам с восточного побережья, жившим тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. В переводе эти тексты Аллена, в отличие от его пьес и сценариев, вызывают недоумение: в чем тут юмор, в чем контексты и подтексты? А представьте себе перевод на английский миниатюр Михаила Михайловича – это же в принципе невозможно, столько там слоев, тройных смыслов, игры слов, намеков, рассчитанных исключительно на советские рецепторы!

Жванецкий – (быто)писатель советского времени. Оно узнавало в его скетчах само себя. Комическое, внешне незлобивое описание реалий обманывало цензуру. А предрассудки общества забывались самим обществом, не слишком, вообще говоря, добрым: кто, умирая от смеха, вспоминал в то время о том, что миниатюра “Авас” написана евреем и на сцене ее представляют еще два еврея – Аркадий Райкин и Роман Карцев? Это были просто советские люди, демонстрировавшие смешное и абсурдное, вполне себе разрешенное.

Никто лучше Жванецкого не показал, как устроены советская экономика, образование и черный рынок: врач, который шьет костюмы (“Я врач”. – “Очень хорошо. Я тоже охранник, я знаю, что такое ОБХСС. Материал у меня с собой”); кладовщик, осчастливливающий снабженца (“ставь псису”); выпускник института, учившийся не тому (“Забудьте дедукцию-индукцию, давайте продукцию!”). Вероятно, этот жестокий приговор системе проходил по разряду критики отдельных недостатков, потому-то и всесоюзного ребе держали за честного советского сатирика, за киноальманах “Фитиль” на сцене.

Спивавшаяся страна, показанная Жванецким, комична и трагична. Выхода нет: “Жаль, что мы так и не услышали начальника транспортного цеха”, – а все хохочут и не могут остановиться. Безоглядность всеобщего запоя без раздумий о том, как и куда из него выходить.

Мое школьное детство пришлось на 1970-е, я не очень твердо помню, насколько часто показывали Жванецкого по телевизору, кажется, было много Райкина и Ильченко с Карцевым. Но когда после смерти Михаила Михайловича я стал листать ютьюб со старыми записями миниатюр, понял, что знаю их наизусть, до малейшей интонации. В младших классах средней школы никто не мог понимать подлинного смысла абсурдистских диалогов, но его и не нужно было понимать. Фразы и фразочки запоминались в буквальном смысле как слова из шлягеров – дуэт Карцев – Ильченко со сцены разговаривал крылатыми выражениями и бескрылыми недоговоренностями.

Эти слова и намеки соответствовали строго своему времени, и смысл их улетучился с развалом Советского Союза. Однако в каждом человеке, советском или антисоветском, но жившем в любом возрасте, пусть даже и в полубессознательном, на территории империи в то время, слова Жванецкого, произнесенные им самим, Райкиным, Карцевым, Ильченко, содержатся в химическом составе крови.

“Дай ручку, внучек. Чтоб ты не знал, что я видел”. Теперь внучек считает, что там, в “совке”, были молочные реки с кисельными берегами…

Однако время Жванецкого не закончилось с концом Союза. Он не переставал грустно иронизировать, хотя скетчи и заметки его уже не шли “в народ”. Он занял сторону: оставаясь селебрити, принимаемым в “лучших домах”, не переставал быть либералом и демократом. Один из его текстов, полный горечи и даже обиды на его же, Жванецкого, огромную аудиторию, посвящен Егору Гайдару: “Он сделал наш язык переводимым, книги – понятными, нас – гражданами мира.

Заплатил очень дорого…”

И здесь же – приговор: “Сегодня идет очень результативная борьба за возвращение прошлого.

За возвращение женщин в литейные цеха.

Хороших новостей в программу «Время».

И в оборону…

Видимо, низы сошлись с верхами”.

Он продолжал высмеивать то, что называл “жлобством”.

Один из самых гомерически смешных, безжалостно точных и ошеломляюще печальных его текстов конца 1980-х – “Государство и народ”. По этой миниатюре сейчас видно, что за более чем три десятка лет в стране изменилось все и не изменилось ничего. А отношения общества и власти воспроизводятся буквально, словно бы социальные матрицы клонируются: “Государство все, что можно, забирает у нас, мы – у государства. Оно родное, и мы родные. У него и у нас ничего вроде уже не осталось. Ну, там, военное кое-что…” Фантастический диалог государства и общества, описанный всесоюзным ребе Михаилом Жванецким, продолжается в том же самом виде до сих пор. Что поделать, эффект колеи:

“Они нас окружают. Врагов надо донимать. Друзей надо кормить, иначе никто дружить не будет.

– И чего? Всё время?..

– Всё время, иначе все разбегутся. И враги не будут враждовать, и друзья не будут дружить. А нам они пока нужны. Обстановка сложная. Ну, иди, корми друзей, врагами я само займусь, и чтоб все понимал. А то стыд. Ни у одного государства такого бестолкового народа нет… Иди. Стой! Ты меня любишь?

– Ага.

– Пошел!..”

Если и случилась “величайшая геополитическая катастрофа”, то завершилась она с кончиной последнего нашего мудреца – Михаила Михайловича Жванецкого, описавшего все цвета неописуемых времен многострадального отечества. Больше пока описывать некому.

“Мы им подносим – они закапывают…

Удобно экскаваторам, копателям, конторе. Всем, кроме нас.

Как наша жизнь не нужна всем, кроме нас.

Как наша смерть не нужна всем, кроме нас.

Как нас лечат?

Как мы умираем?

Как нас хоронят”.

А вы говорите – сатирик…

Споры о Германии и моральные ловушки

Как ни странно, Томас Манн ассоциируется у меня с брежневским временем. О существовании Манна я узнал в раннем подростковом возрасте, потому что родители часто вывозили меня летом на Куршскую косу, а там мы неизменно посещали библиотеку, находившуюся в доме писателя, вполне себе разрешенного и чтимого в СССР. И переводившегося классиком в своей профессии – Соломоном Аптом. На обширной террасе, которая служила читальней, можно было, накинув кофту, чтобы уберечься от ветра c залива, располагаться всерьез и надолго, время от времени бросая взгляд на небесное жидкое золото, окутывающее сосны. Именно там родители вели неравный бой с голубыми томами “Иосифа и его братьев”. А я всерьез прочитал его уже только в весьма зрелом возрасте. Правда, больше, чем романы Манна, меня увлекали его письма.

Иногда вспоминаешь, что воюешь с Гитлером как-никак дольше, чем Америка”, – заметил в 1942 году Томас Манн, одновременно и благодарный Штатам за то, что они его приютили, и